::Винницкий:: ::форум ::

[їз!Є5Ў:::ой!OK?]

* * *
«Земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу...»
«До середины» или «до половины»? Эти строки назойливо лезли мне в голову,
ритмично постукивая в пульсирующий от боли лоб, и я никак не мог вспомнить
точно, какое же именно слово стояло у Данте. Чем дальше я углублялся в мрачный
сырой лес, тем более важным казалось мне вспомнить весь отрывок дословно.
Наверное, я просто боялся. Я так долго шел по этому темному влажно шуршащему
лесу, что немыслимым казалось повернуть назад, ведь наверняка опушка где-то
рядом, а значит, рядом люди, жилье, автотрасса. И кой же черт занес меня сюда?
Сначала, кажется, я просто задумался и не особо вникал, куда и в каком
направлении иду, потом стало любопытно, потом страшно. И что теперь?
В этот лес я вошел впервые. Вообще-то я уже без малого две недели
жил в очаровательном кукольно-сказочном поселке на берегу озера, куда меня
выслали из продымленного шумного мегаполиса залечивать раны после очередной
кровавой битвы за мое бесценное здоровье. Для моего жадного до денег семейства
мое здоровье действительно было бесценным, ведь не будь его — я превращусь в
инвалида, не способного зарабатывать деньги и всех их содержать, оплачивая не
только насущные их потребности, но и прихоти, порой чрезмерные. Но я безропотно
платил за все, ибо таким нехитрым, старым, как мир, способом покупал себе
свободу. Свободу от людей, которые, не будь моих денег, стали бы требовать от
меня внимания, любви, заботы и прочих душевных затрат. Я же предпочитал
отделываться затратами финансовыми. И когда после тяжелейшего приступа болезни
врачи категорически потребовали, чтобы я как минимум полгода пожил вдали от
города, в покое и тишине, подышал чистым воздухом и как можно больше спал, я не
стал особо возражать. В тот момент у меня не было никакого контракта, я никому
не был обязан через определенный срок представить новую партитуру, и я уехал со
спокойной душой, втайне лелея надежду написать, наконец, ту музыку, какую мне
хочется, а не ту, которую от меня ждут постановщики мюзиклов.
Дней десять я ограничивался лишь короткими прогулками вдоль берега
озера, чтением газет и обдумыванием сюжета, который ляжет в основу либретто для
моей рок-оперы. А сегодня неведомо каким образом оказался в этом свинцово-сером
лесу, окраина которого видна была из окна моего дома. И брел по нему с тупым
упорством отчаявшегося, потерявшего надежду человека. Когда-нибудь этот лес
должен кончиться, он не может тянуться вечно...
Часа через два меня начало знобить от сырой прохлады, еще через
какое-то время невыносимо разболелась голова. Кажется, снова подскочило
давление. Ноги постепенно наливались усталостью, и даже эта усталость казалась
мне влажной и оттого еще более тяжелой. Мне сорок пять. Так все-таки это
половина жизни или середина? И есть ли разница между этими понятиями? С точки
зрения чистой арифметики, вроде бы есть, ведь если сорок пять — половина, то
мне суждено прожить девяносто лет, что само по себе неплохо, и даже очень. Если
же сорок пять — середина, центр, от которого в оба конца расстояние одинаковое,
по сорок четыре года, то я умру в восемьдесят девять. На целый год раньше.
Конечно, и восемьдесят девять лет жизни — вполне достаточно, стоит ли так
упираться ради одного года, тем паче прожитого наверняка в болезнях, недугах и
старческом брюзжании, если и вовсе не в маразме. Но с другой стороны, это же
целый год, двенадцать месяцев, в течение которых я смогу наслаждаться жизнью,
читать книги, слушать музыку, а если повезет — то и в театры ходить. Ну пусть
не ходить, а ездить в инвалидном кресле, но все-таки... Чем дольше я шел, тем
абстрактнее и абсурднее становились мои рассуждения, тем дальше они отходили от
здравого смысла и обычной житейской логики, но и тем сильнее защищали мозг от
паники, которая коварно окружила меня со всех сторон и заняла выжидательную
позицию в надежде улучить момент, когда я на мгновение утрачу бдительность, и
накинуться на одинокого заблудившегося путника со сладострастием оголодавшего
вампира.
Что это? Мне померещилось или действительно впереди, среди
темно-серых кустов, мелькнуло что-то ярко-желтое?
Я сделал несколько шагов в направлении цветного пятна и с
изумлением увидел девочку лет двенадцати-тринадцати в джинсах и ярко-желтом
свитере, сидящую на стволе поваленного дерева. Я подумал было, что она тоже
заблудилась, но уже через мгновение понял, что ошибся. В ее позе, в ее руках, в
слегка склоненной голове не было напряжения, вызванного страхом или усталостью.
Девочка, казалось, вслушивалась во что-то внутри себя и тихонько улыбалась. В
моих ушах на мгновение возникла музыкальная тема для флейты и тут же исчезла.
При моем приближении девочка повернула голову и посмотрела на меня
без всякого удивления.
— Привет, — произнес я как можно мягче, чтобы не испугать ее.
— Здравствуйте, — вежливо откликнулась она.
— Мечтаешь?
— Нет, я никогда не мечтаю. Просто думаю.
— Я тебе помешал?
— Да, немного. Вас проводить?
— Куда? — глупо спросил я, растерявшись.
— В деревню. Вы же заблудились.
— Как ты догадалась?
— Вы не из нашей деревни, значит, вы из поселка. Из поселка в нашу
деревню есть короткая дорога через лес, очень удобная, все по ней ходят. А вы
идете совсем по-другому, значит, вы той дороги не знаете. Значит, вы здесь в
первый раз и заблудились. Я почти каждую неделю кого-нибудь здесь встречаю, вы
не первый.
Голос у девочки был монотонным и каким-то глуховатым, лишенным
эмоций. Если бы таким голосом разговаривала взрослая женщина, я бы дал голову
на отсечение, что у нее тяжелейшая депрессия. Но у ребенка, да к тому же
одетого в такой солнечно-желтый свитер...
— А далеко до деревни?
— Минут пятнадцать, если знать правильные тропинки.
— А до поселка?
— Отсюда? Очень далеко. Если возвращаться назад с этого места, то
до поселка несколько часов идти, даже если знать дорогу и не плутать. Нужно
сначала выйти в деревню, пройти вдоль леса до короткой дороги и по ней идти в
поселок, тогда будет быстро. А отсюда долго.
В географии я не силен, да и с пространственным воображением у
меня плоховато, но все равно объяснение девочки показалось мне странным. Как-то
с трудом верилось, что через один и тот же лес можно пройти очень быстро, а
можно идти несколько часов.
— Ну что ж, — обреченно вздохнул я, — тогда пошли в деревню. У вас
там есть что-нибудь вроде бара или кафе? Мне нужно отдохнуть, поесть и
обсохнуть, я весь вымок в вашем лесу.
Девочка молча кивнула и тяжело поднялась с корявого поросшего
зеленоватым мхом ствола. Так же молча, не произнося ни слова, она пошла вперед,
и мне оставалось только послушно двигаться следом.
Деревня появилась передо мной внезапно, словно в театре за одну
секунду сменили декорацию. Ведь только что меня окружали серо-коричневые ветки,
а ноги утопали в черно-коричневой опавшей и полусгнившей листве, и вот уже я
иду по твердому грунту по направлению к переливающимся неоновым вывескам. Я
пожалел, что не надел очки, но я никогда не беру их на прогулку. Теперь же
из-за близорукости я не мог с большого расстояния прочесть ни одну вывеску.
— Ты покажешь мне, где у вас бар? — повторил я свою просьбу
молчаливой спутнице.
— Конечно, — глуховато откликнулась девочка. Мы как раз проходили
мимо длинного двухэтажного дома, когда из окна послышалось:
— Ты куда? Иди домой, скоро будем ужинать.
— Я скоро вернусь, мама, — отозвалась моя провожатая, не
останавливаясь.
— Куда ты идешь? — настойчиво повторил женский голос. Я посмотрел
в ту сторону, откуда слышался голос, и увидел красивую светловолосую женщину,
стоящую в проеме распахнутого французского — до самого пола — окна. Инстинкт
сработал мгновенно, несмотря на усталость и головную боль, и я остановился.
— Извините, ради бога, но я заблудился в лесу, и ваша дочь любезно
помогла мне выбраться оттуда. А сейчас я попросил ее показать мне место, где
можно отдохнуть и обсохнуть.
Женщина мягко улыбнулась.
— Это далеко. Зайдите к нам, обсохните, отдохните. Я как раз
собиралась кормить детей ужином.
Я с благодарностью принял предложение. И в самом деле, идти
куда-то далеко у меня уже не было сил, а женщина мне понравилась... Она и в
самом деле была очень красивой. И голос у нее такой приятный, чуть бархатистый,
и в то же время в нем явственно проскальзывали звучные ноты. Словно виолончель
в дуэте с альтом. Именно такой дуэт я непременно хотел вставить в свою новую
оперу, которую надеялся все-таки написать за время послебольничного отдыха.
Я вошел в гостеприимно распахнутую дверь. Да, небогато живет моя
новая знакомая. Мебель старая, хотя и старательно вычищенная, так старательно,
что кое-где даже краска облезла. Выцветшие обои стыдливо замаскированы
множеством вставленных в дешевые рамочки репродукций. Я заметил и несколько
картин, настоящих и весьма, на мой взгляд, недурных. И ни одной фотографии.
— Меня зовут Анна, — хозяйка протянула мне руку. — А вы можете не
представляться, я вас узнала. Между прочим, как раз вчера по телевизору
показывали ваш последний мюзикл «Падший ангел».
Я прикоснулся к ее пальцам и невольно содрогнулся: они были
ледяными и какими-то безжизненными. Словно тихий и протяжный звук трубы среди
буйства рояля и струнной группы.
— И как вам понравился мой «Ангел»? — я брякнул первое попавшееся,
чтобы скрыть смущение, хотя обычно никогда не задаю такого вопроса. Что толку
спрашивать? Даже если человеку не понравилась моя музыка, он все равно из
вежливости начнет петь дифирамбы.
— Музыка очень понравилась, а все остальное — ниже всякой критики,
— со спокойной улыбкой ответила Анна. — Идемте со мной, я покажу вам, где
ванная, и дам чистые полотенца и теплый халат.
Интересно, что это ей могло не понравиться, если к музыке нет
претензий? В мюзикле главное — именно музыка, ну еще вокал, но с этим,
насколько я знаю, все обстояло благополучно, во всяком случае, в той
постановке, которую делали для телевидения. Я был на нескольких репетициях, и
те голоса, которые слышал, меня более чем устраивали, если только к моменту
записи исполнителей не заменили. Так что же ей не понравилось?
Мысли текли так же вяло и неспешно, как и не слишком горячая вода
из старенького душа. Да, согреться в этой ванной мне, видимо, не придется. Ни
напора, ни настоящего тепла.
Я тщательно растерся давно полысевшим, но в прошлом махровым
полотенцем, закутался в халат, развесил в ванной свою сырую одежду и вернулся в
комнату, которая, как мне представлялось, выполняла роль гостиной. Анны не
было, а ее дочь — девочка в солнечно-желтом свитере — сидела в углу на полу в
точно такой же позе, в какой я видел ее в лесу. «Почему на полу? — удивленно
подумал я. — В комнате есть диван, несколько стульев и два кресла, и все
пустые».
— Тебя как зовут? — бодро спросил я.
— Лаки, — глухо откликнулась та.
— Лаки? По-английски это означает «счастливая, удачливая». У тебя
хорошее имя.
— Лаки — это сокращенное от Лакримозы. Некоторые зовут меня Римой,
некоторые — Мозой или просто Озой. У меня много имен.
Она говорила, не поднимая головы, и голос ее уходил куда-то в
пространство между коленками. Господи, да кому же пришло в голову давать
ребенку такое имя, которое в переводе с латыни означает «Слезная»? Неужели она
с самого рождения все время плакала? Мне вдруг стало до боли жаль эту хрупкую
медлительную девочку и захотелось сказать ей что-нибудь ободряющее.
— Ну ничего, вот вырастешь — у тебя останется только одно имя:
Лаки. И ты будешь счастлива и удачлива во всем.
— Когда я вырасту, у меня будет совсем другое имя.
— Почему? — удивился я.
— У нас только взрослые имеют настоящие имена. А детей все
называют по особенностям характера или внешности. Такие детские прозвища... А
когда ребенок вырастает, ему дают нормальное имя. У нас так принято. И у меня
потом будет нормальное имя. Если я доживу.
Боже мой, да что она такое говорит?! Как девочка в ее-то годы
может произносить такие страшные слова? «Если я доживу». Может быть, она
неизлечимо больна и знает об этом? Отсюда и подавленность, и медленные
движения, и голос, лишенный выразительности.
— Ты чем-то болеешь? — участливо спросил я.
— Нет, я совершенно здорова. Душа не считается.
— А что с душой?
— Болит. Болеет. Пойдемте на кухню, там мама ужин приготовила.
И снова я обратил внимание на то, как тяжело, без обычной
подростковой резвости, поднялась она с пола.
После маленькой гостиной кухня показалась мне огромной, но и здесь
повсюду виднелись приметы старательной и опрятной бедности. Кажется, ни один
предмет не был куплен за последние полвека, вся утварь, тарелки и приборы были
точь-в-точь такими же, какие я видел в раннем детстве у своей бабушки и какие
уже давно не производят и не продают. Да и бабушка, помнится мне, сетовала на
то, что все это уже совсем старое, и, уговаривая меня хорошо учиться в школе,
частенько повторяла: «Вот вырастешь, начнешь зарабатывать, купишь мне в подарок
новую посуду, а то я на эти тарелки уже смотреть не могу, всю жизнь у меня эти
розовые цветочки перед глазами». Получается, что Анна за всю свою жизнь не
приобрела для кухни ни одного нового предмета, ведь ей на вид лет тридцать пять
— тридцать восемь, не больше. Неужели у нее такие стесненные условия?
Интересно, сколько у Анны детей? Она сказала, что собирается кормить детей
ужином, значит, кроме грустной Лакримозы, у нее есть по меньшей мере еще один
отпрыск. Ну и зачем было рожать двоих детей, если жить не на что? Все-таки
странные существа — женщины!
Запахи, однако, витали в кухне более чем просто аппетитные —
восхитительные. Можете мне поверить, я хорошо знаю, как пахнет запекаемое со
специями парное мясо и как пахнет мясо перемороженное. В этой кухне готовилось
именно парное. В гости меня не ждали, стало быть, Анна покупает такие дорогие
продукты для себя и детей и при этом ест из тарелок столетней давности, с
полустертым рисунком и щербатыми краями.
А сама Анна, между тем, нравилась мне все больше и больше. Сидя за
столом и наблюдая, как она режет свежие овощи и украшает ими тарелки с
солидными порциями мяса, я отметил изящество и экономность ее движений,
горделивую осанку, длинную шею и четкую, совершенную линию подбородка. И даже,
следуя давней, еще с юношества, привычке, представил себе ее полностью
раздетой, ориентируясь на те формы, которые угадывались под узкими брючками и
облегающим свитером. Собственно, при такой одежде ничего особенно и
угадывать-то не нужно было, все на виду. А тарелок-то, на которые разложено
мясо, между прочим, шесть. Анна, Лаки, я и... Неужели еще трое детей? Лихо!
Или, может быть, здесь ждут к ужину гостей?
— Лаки, зови детей, все готово, — Анна будто услышала мой
молчаливый вопрос и ответила на него. — У меня, кроме Лаки, еще трое, —
добавила она, повернувшись ко мне.
— А муж?
— Нет. И никогда не было. У нас это не принято.
— То есть как не принято? Мужей иметь не принято? — я собственным
ушам не поверил.
— Вообще жениться, регистрировать браки, — с улыбкой пояснила
Анна, — У нас тут свои порядки, они могут показаться вам странными, но нас они
устраивают. Здесь так живут веками.
— Ну хорошо, — я не отставал, забыв про деликатность, — пусть у
вас нет мужа, но отец же у детей есть, я надеюсь? Или согласно вашим порядкам
дети появляются на свет без отцов?
Анна молча расставила тарелки по периметру большого прямоугольного
стола, разложила ножи и вилки, села напротив меня, скрестила пальцы под
подбородком.
— Вы не должны об этом спрашивать. Это неправильно, — четко
произнесла она.
Да, пожалуй, она права, меня явно занесло в чудовищную
бестактность, но это не от недостатка воспитания, а от изумления. В течение
всего пятнадцати минут мне дважды рассказывают о совершенно невероятных вещах и
при этом говорят, что, дескать, здесь порядки такие. Как это может быть?
Деревня — в пятнадцати минутах ходьбы (если по короткой дороге) от поселка, в
котором порядки совсем другие, такие же, как и во всей стране, и во всем мире.
Это же не одинокий остров в океане, куда никогда не добиралась цивилизация, это
деревня в центре большой страны, с барами, ресторанами, магазинами и
телевидением. Разумеется, я был шокирован, оттого и полез со своими
расспросами, куда не следует.
— Простите, — покаянно пробормотал я. — Но вы меня просто
огорошили...
Я собирался еще что-то объяснить в свое оправдание, но Анна
приложила палец к губам.
— Т-с-с, тише, дети идут.
Первой вошла Лаки и молча уселась рядом с матерью за стол. Следом
за ней в кухне появились еще два мальчика и девочка. Один из мальчиков заметно
прихрамывал. В первый момент мне показалось, что все они одного возраста, во
всяком случае, при взгляде на них мне не удалось определить, кто из них старше,
а кто — младше. Все трое выглядели точно так же, как и Лаки, лет на
двенадцать-тринадцать. И тут до меня дошло. «Ну конечно, вот почему Анна не
захотела развивать тему отца или даже отцов своих детей! Они же приемные.
Кто-то один, вероятно, родной, а остальные — нет, но они об этом не знают.
Интересно, кого из четверых она родила?»
Я с любопытством поглядывал на детей и пришел к выводу, что без
посторонней помощи мне на этот вопрос не ответить: ни один из подростков не был
внешне похож на Анну хотя бы немного. Может, они все — приемыши? Тем более
непонятно, зачем при такой бедности усыновлять столько детей? Бред какой-то!
Хотя как знать, может, в этой странной деревне еще и не такое принято?
И мне вдруг страшно захотелось остаться здесь и узнать местные
порядки получше. Давно уже у меня не было такого чувства, какое возникало в
детстве, когда отец приносил новую книгу: я знал, что под переплетом, на белых
плотных страницах меня ждут необыкновенные чудеса и удивительные приключения, и
не мог дождаться, когда меня отпустят в свою комнату вместе с этим источником
нового и потрясающе интересного знания.
— Анна, познакомьте меня с детьми, — попросил я.
— Конечно. Лаки вы уже знаете, а это Эспера, моя вторая дочь.
Анна кивком головы указала на болезненно бледную, но с блестящими
глазами и живой улыбкой девочку, сидящую рядом с собой.
«Эспера, — подумал я, — это, наверное, от Эсперанцы, что означает
«Надежда». Хорошее имя. Интересно, как ее назовут, когда она вырастет?»
— Рядом с вами сидит Буллит, — продолжала Анна.
— О, так ты хоккеист? — оживился я.
— У нас здесь нет льда и в хоккей не играют, — отозвался мальчик,
которого назвали Буллитом. Голос у него был по-детски звонким и чистым, но мое
чуткое к звукам ухо уловило в нем враждебность и готовность к немедленной
атаке.
— Значит, болельщик? По телевизору смотришь матчи?
— Нет. Я просто бью. Прямо, сильно и больно, — звонко отрапортовал
мальчуган, одарив меня холодной и злой улыбкой.
— Да, — вздохнула Анна, — Буллит у нас драчун, его вся деревня
боится. А вот его брат, — она указала на мальчика, который прихрамывал, —
никогда ни на кого руку не поднимет, а вечно ходит в синяках и ссадинах. Про
таких, как наш Акси, говорят: ребенок-катастрофа. Если во всем лесу есть хотя
бы один ржавый гвоздь, Акси обязательно наступит на него, распорет ногу и
занесет инфекцию. Если во всей деревне есть хотя бы один балкон в аварийном
состоянии, то можете не сомневаться, куски облицовки оторвутся и упадут именно
тогда, когда под этим балконом проходит Акси.
«Акси — Аксидент, несчастный случай, вот что означает его имя, —
догадался я. — Что ж, возможно, это и неплохая идея — давать детям имена,
исходя из особенностей их характера. Во всяком случае, забавно».
— Скажите, а гостиница в вашем городе есть? — поинтересовался я.
— Конечно, и не одна. Здесь всегда много приезжих.
— Почему? Здесь есть исторические достопримечательности?
— Нет, ни одной. Но здесь свои особые порядки, и они создают
особую атмосферу, в которую многие хотели бы окунуться. Вот и вам захотелось,
верно ведь?
— Верно, — подтвердил я. — Но мне вот что непонятно: я никогда не
слышал о вашей деревне, и если бы не заблудился сегодня, так никогда и не узнал
бы о вас и ваших особых порядках. Откуда же все эти многочисленные приезжие
узнают о них? Ведь я живу в поселке уже две недели, и никто ни разу не
обмолвился о вашей деревне, хотя поселок совсем рядом. Похоже, там никто о вас
не знает. Откуда же другие узнают?
— Это и есть одна из наших особенностей. Люди попадают сюда, как
им кажется, совершенно случайно, они задают себе тот же вопрос, что и вы, и
остаются, чтобы понять, как сюда попадают другие. У нас тут интересно. Вам
понравится.
При этих последних словах глаза Анны как-то странно блеснули, и
мне почудилось, что из них буквально вырвался и окатил меня с головы до ног
бледно-голубой холод...
* * *
Гостиница в деревне оказалась более чем приличной. У меня спросили
имя, но документов не потребовали. О цене номера я не стал справляться, сказал
лишь, что расплачиваться буду кредитной картой. Сколько бы ни стоил номер (а я
попросил самый лучший, и мне предоставили двухкомнатный люкс), денег на карте
наверняка хватит, даже если я проживу здесь год.
Осмотревшись в номере, я прикинул, что спать, пожалуй, еще
рановато, всего-то начало одиннадцатого, да и не затем я остался в этой
деревне, чтобы отдыхать. Мною двигало любопытство, и хотелось начать уже что-то
бросать в его ненасытную утробу. Поэтому я спустился вниз, вышел на улицу и
заглянул в ближайшее же заведение, над дверью которого маняще переливалось
огнями название «Только у нас!».
Зал был полон, и мне с трудом удалось найти место у барной стойки.
Я заказал выпивку, совсем легкую, чтобы не дразнить вроде бы успокоившегося
зверя — мое высокое давление, и принялся осматриваться. Публика оказалась
весьма разношерстная, но мне показалось, что мужчины в общей своей массе в
среднем были моложе женщин. Если молодых парней, лет по двадцать — двадцать
пять, было довольно много, то девушек такого же возраста — по пальцам
перечесть, зато взгляд постоянно натыкался на женщин старше пятидесяти, было и
множество прелестных старушек с аккуратно уложенными волосами и жемчугами в
ушах и на морщинистых шеях. А вот стариков такого же возраста я что-то не
заметил. Наверное, такой половозрастной состав связан с особенностями
заведения, не зря же вывеска утверждала, что «только у них!». Любопытно, что же
это такое, чего нет в других барах? Или просто рекламный трюк?
Я не спеша потягивал свой напиток, продолжая методично ощупывать
глазами присутствующих, и вдруг наткнулся на Лаки и Буллита. Дети сидели за
столиком с двумя мужчинами и о чем-то оживленно болтали. Вернее, болтали
мужчины и Буллит, а Лаки сидела тихая и молчаливая. Это что же получается, Анна
отпускает своих малолетних детей на ночь глядя в подобные заведения? И это тоже
одна из тех вещей, которые «приняты» в этой странной деревне? Да, пожалуй, я не
зря остался, здесь, кажется, есть немало занятного.
— Я вижу, в вашем заведении даже дети находят себе занятие, —
обратился я к бармену, сосредоточенно протиравшему высокие стаканы. — Неужели
их родители не беспокоятся?
Бармен на мгновение поднял на меня глаза, слегка улыбнулся и тут
же вернулся к прерванному занятию.
— У нас безопасно, никто не причинит вреда детям.
— В вашей деревне так любят детей? — уточнил я.
— Детей Анны — да. Их никто никогда не тронет. Это невозможно.
Хм, загадочный ответ.
— А других детей тронут?
— Детей не трогают. Если с ними что-то происходит, то это судьба.
Еще загадочней. Или у них тут все бармены — философы?
— А почему детей Анны любят и не трогают? — продолжал приставать
я. — Они что, особенные?
— Дети Анны — это дети Анны, — произнес бармен, не отрываясь от
стакана. — Они неприкосновенны. Это закон.
— И кто придумал этот закон?
— Его никто не придумывал. Он был всегда.
Пока я озадаченно переваривал формулировку, бармен отошел к
другому концу стойки и вступил в беседу с каким-то посетителем. Формулировка
оказалась совершенно несъедобной, никакое усилие мысли не могло выработать
фермент, чтобы усвоить ее, и я слез с высокого стула и стал пробираться к
столику, за которым сидели дети.
— Привет, — сказал я, кладя руку на плечо Буллита. Мальчик
вспыхнул, резко скинул мою руку со своего плеча, но потом поднял голову и
миролюбиво улыбнулся.
— Здравствуйте.
— Добрый вечер, Лаки, — обратился я к его сестре.
— Добрый вечер, — тихо откликнулась девочка.
— А где Акси и Эспера? Дома остались?
— Акси в другом заведении, ему с нами неинтересно. А Эспера у
Марии сидит, она вообще с нами почти никогда не ходит, — негромко пояснила
Лаки.
— Мария? Кто это?
— Наша соседка. Мы живем в одном доме, только у нее вход с другой
стороны. Эспера любит у нее сидеть.
— А вы, выходит, не любите? — зачем-то спросил я и тут же поймал
себя на том, что начинаю разговаривать с детьми Анны менторским тоном
недовольного учителя. Так не пойдет, надо сдавать назад.
— Да ну ее, — включился в разговор Буллит, — старая дура эта
Мария! Живет на свете миллион лет, все не помрет никак. И голову морочит Эспере
всякой ерундой, мозги ей забивает.
Я ждал, что Лаки как-то отреагирует на слова брата, или добавит
что-то от себя, или, наоборот, возразит ему, или хотя бы осадит парня за
грубость, но ничего такого не произошло. Девочка сидела, наклонив голову, и,
казалось, даже не слушала, что говорит Буллит. Кстати, взрослые собеседники
моих знакомых подростков тоже не вмешивались, тихонько переговариваясь о чем-то
между собой и посмеиваясь. Н-да, прелюбопытная компания, два мужика лет по
сорок или чуть меньше, агрессивный и злобный мальчишка и тихая молчаливая
девочка. Что у них может быть общего? И это не случайный эпизод, ведь Лаки
сказала, что ее сестра Эспера никогда не ходит с ними. Стало быть, они с
Буллитом довольно регулярно ходят по вечерам в такие заведения. Что ж, есть что
поизучать и над чем подумать. Ладно, оставлю их в покое, а завтра зайду к Анне
и задам ей несколько вопросов о ее детках. Кстати, заодно и попробую
познакомиться с соседкой по имени Мария. Если она действительно такая пожилая,
как считает Буллит, то, вполне возможно, расскажет что-нибудь интересное из
истории деревни, иными словами, поведает мне, откуда и когда появились эти
более чем странные нравы, порядки, правила и законы. В частности, закон, по
которому дети Анны неприкосновенны...
Проснулся я ранним утром и, против ожиданий, чувствовал себя
свежим и полным сил, хотя лег довольно поздно. Приведя себя в порядок при
помощи туалетных принадлежностей, купленных накануне здесь же, в гостинице, я
спустился вниз и спросил, где накрывают завтрак. Ресторан оказался на втором
этаже, еда приятно удивила меня свежестью и разнообразием, и на прогулку я
вышел переполненным самыми радужными эмоциями и приятным нетерпеливым
ожиданием: сколько еще нового и интересного мне предстоит здесь увидеть и
узнать!
Первым делом я решил прогуляться по деревне, чтобы понять ее
размеры и топографию, иными словами — удовлетворить ориентировочный инстинкт.
Разглядывая дома и улицы, я пришел к довольно странному выводу: здесь
существовало только три типа зданий, и внутри каждого типа особых различий не
наблюдается. Во-первых, гостиницы. Их было великое множество, вчера в темноте я
зашел в первую попавшуюся, просто заглянул внутрь и по интерьеру лобби сделал
вывод о ее приличном уровне и остался. Сегодня же, при свете дня, я убедился,
что гостиницы, попадавшиеся мне на каждом шагу, были примерно одинаковыми,
четырех-пятизвездочными, если судить по тому, что можно было увидеть через окна
и стеклянные двери. Неужели сюда приезжают только состоятельные туристы? Тогда
выходит, что эта деревня — дорогой курорт. И как это может быть, чтобы о нем
никто не слышал и не говорил? Чудеса!
Второй тип зданий — так называемые заведения, располагающиеся либо
в нижних этажах гостиниц, либо в двухэтажных домиках. Судя по вывескам, здесь
наличествовали и бары, и кондитерские, и рестораны, и казино.
И, наконец, третья разновидность зданий — жилые дома. Все на одно
лицо, все похожи на тот дом, в который я зашел вчера — дом Анны. Не было ни
роскошных вилл, ни оригинальных коттеджей, ни простеньких бунгало, ни хижин.
Добротные просторные дома в два этажа, примерно одинаковой архитектуры.
Получается, в этой загадочной деревне не было ни бедных, ни богатых, все жители
обладали одним и тем же уровнем достатка. Как такое может быть? Я где-то читал,
что в свое время существовала идея построения общества всеобщего равенства в
одной отдельно взятой стране. Неужели именно здесь, в этой богом забытой
деревне как раз такое общество и построили? Тогда тем более странно, что об
этом никто не знает, об этом не пишут газеты и не рассказывают по радио и
телевидению.
Я добрел до окраины и неожиданно обнаружил католическую церковь.
За церковью больше ничего не было, только поле, а за ним — лес, густой, темный
и пугающий. И только тут я сообразил, что не видел в деревне кладбища. По моим
представлениям, кладбище должно находиться рядом с церковью, а поскольку храмов
на территории деревни мне не попадалось, то и про кладбища я как-то не
вспоминал. Но и на окраине погоста не обнаружилось. Где же местные жители
хоронят своих мертвецов?
Собственно говоря, я добрел только до одной точки на краю
поселения, и выводы делать рановато. Надо обойти деревню вокруг и только потом
сформировать список вопросов, которые будут заданы либо Анне, либо ее пока еще
не знакомой мне пожилой соседке по имени Мария.
Я неспешно зашагал по дороге, опоясывающей деревню внешним
кольцом, глубоко вдыхая влажный утренний воздух, еще не высушенный жарким
летним солнцем, и наслаждаясь неизвестно откуда взявшейся неожиданной
упругостью собственных шагов. В голове постепенно складывалась музыкальная тема
для увертюры моей новой рок-оперы, ведь именно в начале дня лучше всего
придумывается начало произведения. На моем пути встретились еще несколько
католических и православных храмов, синагога и мечеть, но кладбища по-прежнему
не обнаруживалось. В конце концов я снова оказался возле той же церкви, от
которой начал свой круговой поход. Солнце стояло уже довольно высоко, и я
подумал, что вполне прилично начать «делать визиты».
Найти дорогу к дому, где меня вчера столь любезно приютили и
накормили ужином, труда не составляло, ибо утренний поход дал мне полное
представление о нехитрой топографии деревни: три длинные улицы, пересекаемые
через каждые двести-триста метров более короткими улочками. Все строго
параллельно и перпендикулярно, словно строили одновременно и по простенькому
чертежу. Как ни смешно, но в этом смысле маленькая заброшенная деревня
напоминала мне Нью-Йорк или Барселону. Хотя насчет заброшенности я, пожалуй,
погорячился... Неизвестная широкой публике — да, согласен, но, судя по
количеству гостиниц и, стало быть, туристов, — вряд ли заброшенная.
Анну я увидел на крыльце. Она сидела в шезлонге, еще более
красивая, чем вчера, в открытом легком платье, и пила чай из маленькой
фарфоровой чашечки. Рядом стоял небольшой круглый столик, на котором красовался
пузатый чайник, сахарница, молочник, еще одна чашка и поднос с выпечкой. По
другую сторону стола на плетеном стуле восседал мужчина. Прежде чем я успел
определить, сколько ему лет, я с неопровержимой очевидностью понял, что он
влюблен страстно и безнадежно. Впрочем, насчет безнадежности я не уверен, может
быть, мне просто хотелось так думать. Но то, что страстно, — сомнений не было.
И поза, и выражение лица, и жесты, которыми он сопровождал свои пока еще не
слышимые мне слова, — все свидетельствовало о его рабской зависимости от
собеседницы и готовности к полному подчинению. Анна слушала его, как мне
показалось, вполуха, рассеянно поглядывая по сторонам и скупо улыбаясь. Заметив
меня, она лениво приподняла руку и помахала мне.
— Доброе утро! Как вы устроились?
— Отлично! А как Лаки и Буллит? Я встретил их вчера поздно вечером
в баре и очень удивился. Неужели вы им это разрешаете?
— А почему нет? Я им все разрешаю. Здесь с ними не случится ничего
плохого.
Я подошел поближе, ожидая, что Анна познакомит меня со своим
гостем и предложит присоединиться к чаепитию, но она и не думала этого делать.
Проявлять инициативу в данном вопросе я счел неуместным, в конце концов, она —
незамужняя женщина и имеет право не хотеть афишировать свои знакомства.
Чувствуя легкую досаду (что скрывать, Анна мне очень нравилась) и не желая
оказаться в положении навязчивого «третьего лишнего», я мило улыбнулся и
спросил:
— Как вы думаете, уместно ли мне будет зайти познакомиться с вашей
соседкой?
Вопрос не вызвал у нее ни малейшего удивления, во всяком случае,
ни один мускул на ее безупречно красивом лице не дрогнул.
— Вы имеете в виду Марию? Разумеется. Она рада всякому гостю, ее
двери открыты для всех. Можете смело идти. Да, кстати, там у нее Эспера,
скажите девочке, что я испекла печенье, пусть придет и возьмет блюдо для Марии.
— Я могу сам отнести, — с готовностью предложил я. — Зачем же
гонять Эсперу, если я все равно иду туда.
Анна равнодушно кивнула, легко поднялась и исчезла в доме. Пока
она ходила за печеньем, мужчина буквально испепелял меня взглядом. Мне не
понравились его глаза. Не знаю, почему, но что-то в них было такое... Словно
ему уже в этой жизни ничего не нужно, кроме Анны, и ради обладания ею он готов
на все: на преступление, на муки, даже на смерть. Я с трудом удержался, чтобы
не поежиться под этим исполненным страдания взглядом.
— Вот, возьмите, — Анна передала мне красивое старинное блюдо, на
котором высилась внушительная гора печенья, источавшего запах корицы, ванили и
чего-то еще, мне не известного, но вкусного.
Ее пальцы коснулись моих, и я снова, как и накануне, поразился
тому, какие они холодные. Просто ледяные. А ведь солнце палило вовсю...
С подносом в руках я обогнул дом и поднялся на крыльцо, в точности
такое же, как у Анны. Такой же была и передняя, и лестница на второй этаж, и
расположение дверей, ведущих в гостиную и кухню. Но на этом сходство
заканчивалось.
— Можно войти? — громко спросил я. — Я принес вам печенье от Анны.
— Не нужно кричать, — послышался совсем рядом негромкий голос, —
Эспера уснула, я не хочу ее будить. Заходите.
Голос раздавался справа, из гостиной, где, как мне вначале
показалось, никого не было. Но я ошибался. В самой глубине комнаты в старинном
кресле сидела очень старая женщина. Абсолютно высохшая, до песочной хрупкости.
Белоснежные волосы делают морщинистое лицо еще более темным, почти коричневым.
Ярко-красные брюки и сочно-зеленая блузка с вычурным бантом. Пальцы лежащих на
подлокотниках кресла рук унизаны кольцами и перстнями. Я был готов увидеть
любую «Марию, старую каргу, которая живет уже миллион лет и все никак не
помрет», но только не такую.
Поставив блюдо с печеньем на первую же подвернувшуюся поверхность
(кажется, это был комод), я в нерешительности остановился. Женщина поднялась
мне навстречу, и в ее движениях я не заметил старческой скованности или
неловкости, хотя, если судить по морщинам, ей действительно очень много лет.
Наверное, девяносто. А одета, словно ей двадцать три. Впрочем, такое нередко
встречается среди пожилых дам, пытающихся остановить неумолимое увеличение
возраста.
— Я — Мария, — она протянула мне руку, которую я хотел осторожно
пожать, боясь раздавить безжизненную кисть.
Но ее пожатие оказалось неожиданно сильным, а руки — теплыми и
вовсе не безжизненными.
— А вы — наш новый приезжий, известный композитор, — продолжала
она с улыбкой, — мне Эспера про вас рассказала. Так что можете не
представляться. Хотите чаю?
— Хочу. Если это вас не затруднит.
— Затруднит? — она тихонько рассмеялась. — Меня ничто не может
затруднить. Вас смущает мой возраст, вы думаете, что я — старая, немощная
развалина? Это иллюзия. Причем самая опасная из всех иллюзий.
— Почему? — удивился я.
— Потому что люди, глядя на мои морщины и мой отталкивающий вид,
думают, что со мной можно не считаться. Что меня можно списать со счетов, что
мною можно пренебрегать, что я уже ничего не могу. Это очень пагубное
заблуждение. Я могу все. Я могу даже то, чего вы и представить себе не можете,
— она сверкнула карими глазами и снова рассмеялась, на этот раз лукаво, но
по-прежнему тихо. — Давайте выйдем на крыльцо, я принесу чай туда.
Она бросила взгляд на диван, стоящий перед окном, и только тут я
заметил Эсперу. Девочка спала, свернувшись калачиком и заботливо укрытая
зеленым клетчатым пледом. Внезапно я осознал, что старуха настолько приковала к
себе мое внимание, что я не замечал ничего, кроме нее самой. Ни дорогой
антикварной мебели, ни великолепных картин в позолоченных рамах на стенах, ни
изысканных бронзовых светильников, ни пушистого ковра на полу. Такой ковер
стоит немыслимых денег, я это точно знал, потому что моя драгоценная супруга
уже три года выедала мне печень требованиями купить нечто подобное, только
подешевле.
Как, однако, странно! В одном и том же доме живут бок о бок
стесненная материально Анна с четырьмя детьми и невероятно богатая старуха.
Неужели Мария не может купить собственный дом, красивый и удобный,
соответствующий ее немалому состоянию?
* * *
— Я недавно смотрела по телевизору ваш мюзикл «Падший ангел», —
сказала Мария, наливая мне уже третью по счету чашку чаю. — Музыка прелестная,
вы очень талантливый композитор.
— А все остальное? — поинтересовался я.
— Вы имеет в виду либретто? Ниже всякой критики, — отрезала
старуха.
— Почему? Мне кажется, там очень приличные стихи.
— Не в стихах дело. Они действительно хорошие с точки зрения
поэзии.
— А какая же еще точка зрения может быть у стихов, кроме
поэтической?
— Смысл. Правдивость. Истинность. Между прочим, мы смотрели
«Падшего ангела» вместе с Анной, и наши мнения совпали. Она вам не говорила?
— Говорила, — признался я. — Но ничего не объяснила, так что я
продолжаю пребывать в неведении, что же вам там не понравилось.
— Ну что ж, тогда я вам объясню, мой милый музыкант. Вся эта
история, все это ваше либретто вместе с замечательными с точки зрения поэзии
стихами — все это полная чушь и не отражает ни правды жизни, ни правды
человеческих чувств.
— Но почему? — изумился я.
Мне история, рассказанная в мюзикле, очень нравилась, мне
казалось, что в ней есть и мудрость, и доброта, и тонкий юмор.
— Потому что, дорогой мой, падших ангелов нет. Вообще никаких
ангелов нет. И дьявола нет. Поэтому та система взаимоотношений, которая там у
вас показана, — неправильная. Неестественная, надуманная.
О господи, да бабка оказалась банальной атеисткой, и ее соседка
тоже, они не верят ни в бога, ни в черта, ни в рай, ни в ад, вот почему им не
понравился «Падший ангел»! А я-то собирался уже было услышать какую-то
серьезную осмысленную критику.
— Но ведь это аллегория, — попытался мягко возразить я. — Никто не
настаивает на том, что бог есть, просто это художественный прием...
— Голубчик, бог есть, это несомненно, это даже не обсуждается, —
перебила меня Мария.
— Тогда что вас не устраивает в сюжете? Я что-то не пойму.
— Бог есть, — повторила она с глубокой убежденностью. — А вот
всего остального, всех этих глупостей вроде ангелов, чертей, дьяволов и ада, —
ничего этого нет. И быть не может.
— Почему вы так считаете?
— Потому что бог всемогущ. Он создал все, что есть. Нет ничего,
что было бы создано не богом, потому что никто больше не обладает такой мощной
созидающей силой. Вы согласны?
— Разумеется.
— Бог может все. Нет ничего такого, что было бы ему не под силу.
Вы с этим согласны?
— Ну конечно же, — снова подтвердил я.
— Тогда зачем сатана? Зачем ад? Зачем пугающие сказки о падших
ангелах? Зачем бог это придумал и создал?
— Как это зачем? Чтобы мы не грешили. Чтобы мы знали, что, если
будем вести себя неправильно, нас ждет ад. Это же ясно.
— Вы уверены? — Мария грустно улыбнулась. — Это не так ясно, как
вы думаете. Зачем богу нужно, чтобы мы боялись и не совершали плохих поступков,
когда он своей властью может удержать нас от них, не допустить их, не дать нам
их совершить? Вы же согласились с тем, что бог может все, а теперь отступаете
от своих слов.
— Ну... — я озадаченно умолк. В таком аспекте я никогда о боге не
думал. — А у вас есть ответ?
— Есть, — кивнула старуха.
— Я могу его услышать?
— Видите ли, дорогой мой, если бог не удерживает нас от некоторых
поступков, если он допускает, чтобы мы их совершали, значит, такова его воля.
Его святая воля. Он хочет, чтобы мы вели себя так, как считаем нужным, и
пожинали плоды своих поступков в виде их логических последствий. Ему совершенно
не нужно нас пугать адом и дьяволом, ему не нужно ограничивать свободу наших
поступков страхом. Он хочет, чтобы у нас была полная свобода выбора в каждой
жизненной ситуации. А если он начнет нам что-то разрешать, а что-то запрещать,
то это будет уже не свобода, а вынужденное поведение. Вы меня понимаете?
— Но зачем? Зачем ему нужно, чтобы у нас была свобода выбора?
— Потому что только в свободном выборе душа может построить себя и
укрепить. Не из-под палки, не принудительно, а свободно, основываясь на
собственных чувствах, переживая собственный опыт и пожиная плоды своих выборов
в каждый конкретный момент, оценивая последствия, делая выводы и от этого
набираясь силы и мудрости. Только так душа может вновь стать чистой и
прекрасной, какой она была когда-то. Но это сложная мысль, голубчик, особенно
для человека неподготовленного. Если вам интересно, мы можем еще не раз к этому
вернуться.
Если мне интересно! Да мне никогда в жизни не было так интересно,
как в этой деревне, а особенно — здесь, на крыльце дома странной богатой
старухи с библейским именем Мария...
* * *
Внезапно налетевший ветер нагнал тучи, солнце скрылось, и резко
похолодало.
— Сейчас начнется гроза, — озабоченно проговорила Мария. —
Помогите мне унести в дом стол и стулья.
Когда на веранде не осталось ни одного предмета, я подумал, что
мне, наверное, пора уходить. Чай мы уже не пьем, а остаться на обед меня вроде
бы не приглашали. Мария будто прочла мои мысли.
— Если вы поможете мне с обедом, то можете считать, что вы
приглашены.
Разумеется, я согласился. Кухня у Марии в точности повторяла кухню
на половине Анны, и даже мебель и посуда были старыми, но разница все-таки
ощущалась. Если то, что я видел у Анны, выглядело просто старым, ветхим,
потертым и давно употребляемым, то у ее соседки все эти предметы были не
старыми, а старинными. Не столетней давности тарелки, а старинный сервиз. Не
десятилетиями используемые приборы, а аристократическое столовое серебро. И это
отличие чувствовалось в каждой детали, в каждой мелочи, начиная от люстры и
заканчивая солонкой.
Мария поручила мне работу попроще — нарезать лук и почистить
картофель и морковь. Признаться, я давно уже этого не делал, с юности,
наверное, ведь я довольно рано стал известным, хорошо зарабатывал и питался в
ресторанах, а потом одновременно с женой в моем доме появилась и кухарка,
которую деликатно называли помощницей по хозяйству. Объем работы меня поразил:
старуха положила передо мной такое количество лука, моркови и картофеля, что
впору было готовиться к большому приему.
— Вы ждете гостей? — осторожно спросил я.
— Я никого не жду. Все сами приходят, — Мария загадочно
улыбнулась. — Уже много лет я не обедаю в одиночестве.
— Почему же вы не заведете кухарку? — удивился я. — Неужели вам не
трудно каждый день готовить такое угощение?
— Мне? — она легко рассмеялась. — Голубчик, я уже говорила, что
мне ничего не трудно. У меня колоссальный запас сил. Знаю, какой вопрос
вертится у вас на языке, и знаю, что вы мучительно стесняетесь его задать. И
правильно, дорогой мой, не задавайте, я все равно не отвечу вам. И вообще,
никогда не выясняйте, сколько лет женщине. Это бессмысленно.
— Почему?
— Потому что женщина мало чем отличается от мужчины. Вам либо
интересно с ней общаться, либо нет. При чем же тут возраст? Он не имеет ровно
никакого значения.
— А если не только общаться? — я сформулировал свой вопрос весьма
туманно, но старуха меня прекрасно поняла.
— Все равно. Вам либо хочется с ней спать, либо не хочется.
Возраст — это объективный параметр, интерес и желание — субъективные категории.
Не нужно смешивать их в одну кучу, от этого получается разброд в выводах.
Ну и старуха! Конечно, ее соседка красива и безумно
привлекательна, но разговаривать с Марией куда занимательнее. Анна постоянно,
как мне показалось, уклонялась от моих вопросов, Мария же производила
впечатление человека, готового обсуждать любые (кроме возраста) проблемы,
только спрашивай.
— Но ведь существует общественное мнение, — возразил я. — И оно не
одобряет, например, любовную связь старика и молоденькой девушки. И еще больше
не одобряет отношения очень молодого юноши и очень немолодой дамы. Я допускаю,
что этот юноша может искренне хотеть плотской близости со своей избранницей, но
что же ему делать с общественным мнением? Наплевать на него?
— Именно, голубчик, именно, — Мария, повязав вышитый фартук поверх
своего яркого одеяния, энергично месила тесто. — Что такое, в сущности,
общественное мнение? Это оценки, высказанные кем-то со стороны. А твое желание
— это голос твоей души. Кто сказал, что голос твоей души менее важен, нежели
чьи-то оценки? Только тот, кому выгодно, чтобы ты думал, что ты сам — ничто, и
твои мысли и чувства не имеют никакого значения. А кому это может быть выгодно?
Тому, кто хочет подчинить тебя себе и управлять тобой. Идею о том, что чужое
мнение важнее твоего собственного, изобрели как инструмент власти, как средство
для навязывания определенного поведения. Вам что, приятно чувствовать себя
пешкой, куклой, которой манипулируют чьи-то невидимые руки?
— Нет, конечно, — откликнулся я, старательно, хотя и неумело
орудуя ножом.
— Тогда забудьте об общественном мнении. Слушайте только свою
бессмертную душу.
— А уж она такого наговорит... — шутливо подхватил я.
— Не беспокойтесь, душа ничего плохого вам не наговорит. Вот разум
— да, разум может вам напеть всякие глупости, из которых вы потом много лет не
выпутаетесь. А душа — никогда. Проблема в том, что люди не умеют ее слушать и
слышать. Они все больше к общественному мнению прислушиваются да к своему
разуму, а это...
Мария внезапно умолкла и повернула голову, словно прислушиваясь.
— Кажется, Эспера проснулась. Пойду посмотрю. — Она вышла из
кухни, и вскоре из гостиной донеслись приглушенные голоса хозяйки и девочки.
Потом скрипнул диван, легкие шаги зашелестели вверх по лестнице, ведущей на
второй этаж.
— Я отправила ее в библиотеку, — сообщила Мария, возвращаясь и
снова принимаясь за тесто. — Девочка любит читать, а у них в доме ни одной
книги.
В ее голосе я не уловил осуждения или хотя бы сожаления, просто
констатация факта: у соседки книги не водятся.
— Почему вы не попросили Эсперу помочь нам с обедом? —
поинтересовался я. — Еще одни руки совсем не помешали бы. Боюсь, что я со
своими скромными темпами за вами не угонюсь.
Мария оторвалась от своего занятия и резко повернулась ко мне.
— Эспера очень больна. Безнадежно больна. Она целые дни проводит у
меня, спит, читает или разговаривает со мной. Даже Анна не заставляет ее ничего
делать по дому.
Безнадежно больна... Sine espera, без надежды, если по-латыни. Так
вот откуда ее имя. Я-то думал, что оно означает надежду, а оказалось —
безнадежность.
— Неужели врачи ничего не могут сделать? — сочувственно спросил я.
— Теперь медицина очень многое умеет. Может быть, здесь вопрос денег? Мне
показалось, что ваша соседка стеснена в средствах. Если бы кто-то мог ей
помочь...
В моих словах был, конечно, подтекст. Ты, такая богатая и одинокая
старуха, вместо того, чтобы пассивно обсуждать безнадежность состояния Эсперы,
взяла бы лучше да помогла материально, оплатила бы лечение девочки. Не знаю,
откуда взялась эта внезапная злость на Марию, и уже через секунду я пожалел о
своих словах, но ничего не поделаешь, что сказано — то сказано. А вдруг она
сейчас обидится и выгонит меня?
— Ей ничто и никто не может помочь, — грустно произнесла Мария,
пристально глядя мне в глаза. — Вы думаете, я не пыталась? Думаете, я сидела
сложа руки, молча смотрела на несчастного ребенка и ничего не делала? Уверяю
вас, я сделала все, что могла. А могу я очень многое. Нам остается только
принять это как святую волю господа.
— Да, вы правы, — пробормотал я удрученно. — Будем надеяться, что
ее душа попадет в рай.
— А вот в этом я не уверена, — неожиданно откликнулась старуха. —
Хотя, конечно, все может быть. Но пока не похоже.
— Что вы говорите? — от изумления я пару раз ударил ножом в
опасной близости от собственного пальца и мгновенно покрылся холодным потом: я
ужасно боюсь крови и еще больше боюсь боли, для меня порезанный палец всегда
превращался в источник невыносимых мучений. — Почему Эспера не попадет в рай?
Она же еще ребенок, вряд ли она успела существенно нагрешить, ну, может, взяла
без спроса пару конфет или несколько раз обманула кого-то, вот и все.
— Кто вам сказал, голубчик, что брать конфеты без спроса — это
грех? И кто вам сказал, что обманывать — это грех?
— Понимаю, — я засмеялся, — вы опять хотите сказать, что это
утверждают другие, что это чужое мнение.
— Вот именно. Вы сами, когда были ребенком, воровали из буфета
конфеты и сладости?
— О, сколько раз!
— И в тот момент, когда вы это делали, вы считали, что поступаете
правильно?
— Конечно! Я считал, что если я хочу сладкого, то имею право его
есть. А все взрослые, которые мне это запрещают, — дураки и сволочи.
— Вот видите! Ваша душа говорила одно, а чужое мнение твердило
другое. Вы прислушались к голосу души, а теперь утверждаете, что это грех. Как
же вам не совестно, дорогой мой! Вы же композитор, творец, разве не было в
вашей жизни такого, что вам нравится ваше произведение, а пресса кричит на
каждой странице, что вы сочинили отвратительную, бездарную музыку? Наверняка
было, можете не отвечать, с каждым творцом это бывает. Вам нравится то, что вы
сделали, а кому-то — нет. И что же, вы бросили сочинять свои мюзиклы? Публично
покаялись, поклялись больше не брать в руки нотную бумагу и не подходить к
инструменту? Да ничего подобного! Вы спокойненько принимаетесь сочинять дальше.
Это что же, по-вашему, грех? Вы не прислушались к общественному мнению, не
признали себя бездарностью, вы прислушались к голосу своей души и сказали себе:
то, что я сочинил, это хорошо. Потому что это честно и искренне, потому что,
когда я это сочинял, я не халтурил, не лепил ноту к ноте абы как, лишь бы
получилось подобие музыки, а вкладывал в работу свои чувства. В этой ситуации
вы пренебрегли общественным мнением, и правильно сделали. А чем эта ситуация, в
сущности, отличается от любой другой? Да ничем. Всегда есть голос вашей души и
голос чужого мнения, и от того, раб вы или творец, зависит, к какому из этих
двух голосов вы прислушаетесь. Видите, как все просто.
Да уж, просто... У этой разодетой в красное и зеленое старухи с
руками, увешанными кольцами и перстнями, всегда все просто. Кстати, о кольцах.
Мария, принимаясь за обед, сняла их и ссыпала в красивое керамическое блюдце,
стоящее на полке прямо перед моими глазами. Бросая то и дело взгляд на это
ювелирное изобилие, я не мог не отдать должное и их дороговизне, и вкусу их
обладательницы. Это ж надо, к красным брюкам и зеленой блузке надеть украшения
с рубинами и изумрудами! Все в тон. Не удивлюсь, если у нее и белье окажется
соответствующего цвета. Ай да бабка — божий одуванчик! Но и у нее, такой умной,
не все гладко выходит.
— Но если следовать вашей логике, грехов вообще не существует.
Тогда почему душа Эсперы не попадет в рай? — злорадно спросил я. — Куда еще
может попасть ее душа, если девочка не грешила?
Мария едва заметно пожала плечами, словно удивляясь моей
бестолковости.
— Вы что же, дорогой мой, думаете, что души размножаются простым
делением, как клетки?
Вопроса я не понял и вынужден был честно признаться в этом. Мария
к этому моменту уже закончила колдовать с тестом и принялась с удивительной
сноровкой шинковать капусту и морковь, которую я все-таки почистил с горем
пополам.
— Я объясню, — с готовностью кивнула старуха. — Когда тело
перестает жить, его хоронят. Душа, по вашим представлениям, отправляется в рай
или в ад. То есть на земле стало меньше на одно тело и одну душу. Но вот
мужчина и женщина соединились и зародилось новое тело, происходит это при
помощи способности клеток к делению. А душа-то откуда появилась? Какие такие
клетки соединились и начали размножаться, чтобы во вновь родившемся теле
образовалась душа? Ну-ка ответьте!
— Не знаю. А откуда, в самом деле?
— Как у вас все просто, — с этими словами она ехидно посмотрела на
меня и неожиданно подмигнула. Меня даже в жар бросило, до такой степени я был
уверен в этот момент, что она прочла или услышала внутренним слухом мои
недавние мысли. — Вы хотите, чтобы я отвечала на ваши вопросы, как учитель в
школе. А сами подумать не хотите?
— Да я уж и не знаю, что и думать.
— Но вы хотя бы попробуйте порассуждать. Уверяю вас, голубчик,
вывод, к которому вы неизбежно придете сами, покажется вам куда более
правдоподобным, нежели те слова, которые я вам скажу. Я не должна быть для вас
авторитетом, вы должны слушать только себя. Что ж вы никак этот урок не
усвоите, а?
— Все-все-все, — я попытался замахать руками, но получилось —
ножом, и мы оба рассмеялись. — Я усвоил. Дайте мне только первую посылку,
первый толчок, подскажите, с чего начать рассуждения.
— Начните, как принято у ученых, с двух противоположных гипотез.
Так вам будет легче. Гипотеза первая: если вместе с телом исчезает душа, то
должна быть некая субстанция, из которой появляются новые души, точно так же,
как есть субстанция, из которой появляются новые тела. Гипотеза вторая: такой
субстанции не существует, душ на свете ровно столько, сколько есть, и новые не
появляются. Ну, дальше?
— Субстанции, из которой появлялись бы новые души, ученые пока не
нашли, так что можно пока что первую гипотезу отбросить, — храбро начал я. — Но
если душ ровно столько, сколько есть, и новые не появляются, то встает вопрос:
этих душ больше, чем физических людей, во все времена живших на нашей планете,
или меньше? То есть я хочу спросить, если этих душ больше, то есть все, кто
жил, имел душу, и оставшихся хватит еще на много поколений, то где хранится
этот запас душ. И на сколько поколений еще его хватит?
— Хороший вопрос, — похвалила меня Мария. — Шагайте дальше, не
останавливайтесь. Не ждите от меня ответов, рассуждайте и двигайтесь вперед.
— Место, где существовал бы запас душ, пока не обнаружено, —
продолжал я, — и можно предположить, что такого места нет. Тогда придется
вернуться к гипотезе, что душ все-таки изначально было меньше, чем людей,
проживших жизнь на нашей планете. Тогда получается, что какому-то количеству
людей душ хватило, они оказались первыми в очереди, а остальным не повезло. Но
в этом случае придется признать, что все мы уже давно рождаемся бездушными
существами. А с этим я согласиться не могу.
— И правильно, — одобрительно кивнула Мария. — С этим не надо
соглашаться. Идите дальше.
— Дальше? — я застопорился в своих рассуждениях. До сих пор все
шло строго в рамках материальных наук, и мне было легко. Теперь же я стоял на
пороге неких допущений, которые мой мозг отвергал напрочь. Но я ввязался в
игру, и мне было интересно. — Дальше получается, что если количество душ — это
константа, постоянная величина, а мы все рождаемся и будем рождаться существами
одушевленными, то, стало быть, после смерти физического тела душа переселяется
в другое физическое тело.
Я подумал немного и растерянно добавил:
— В другое тело. А вовсе не в рай и не в ад. То есть никакого рая
и никакого ада не существует. Я прав?
— Не совсем. Души действительно переселяются. И ада нет. А рай
есть. Туда попадают души, которые полностью завершили свой путь на земле,
испытали себя во всех ипостасях и поняли, что они — часть бога, то есть, по
существу, что они и есть бог. Тогда им уже больше нечего делать на земле, их
работа закончена, и они возвращаются домой, к богу. Но таких мало, голубчик,
ужасающе мало по сравнению с теми, кто остается.
— Значит, вы считаете, что душа Эсперы свою работу еще не
закончила и ей пока рано возвращаться в рай? — спросил я, не уставая поражаться
самому себе. Господи, что это я такое несу? Какой-то метафизический бред. И я
на полном серьезе стараюсь, амортизирую свои мозги, пытаюсь делать какие-то
логические выводы и что-то формулировать. Да что же это со мной такое
происходит?!
— Эспера? — Старуха вскинула на меня окруженные глубокими
морщинами яркие глаза. — О нет, ваши рассуждения к Эспере не применимы.
— Но почему?
— Потому что Эспера — не как все. Она — ребенок Анны. Это совсем,
совсем другое дело... Когда-нибудь вы поймете.
— Объясните мне сейчас, — попросил я.
— Нет, — Мария отрицательно качнула головой. — Вы сами поймете.
Должны понять. Иначе все не имеет смысла.
* * *
Обед у Марии произвел на меня сильное впечатление. Впрочем,
сильное — вряд ли правильно. Скорее, удивительное.
За три часа старуха ухитрилась приготовить с десяток блюд, при
этом никакой особой суеты я не наблюдал. Мне даже казалось, что она двигается
не так уж и быстро, хотя, спору нет, ловко и почти грациозно, насколько это
вообще возможно в ее возрасте.
Гроза закончилась довольно быстро, громы и молнии утихли, но
ливень так и продолжал шелестеть за окном, и я подумал, что старухин оптимизм
насчет гостей, которые являются сами, без приглашения, сегодня уж точно не
оправдается. Ну кто потащится в такую погоду куда-то на обед, если нет никаких
обязательств и можно спокойно отсидеться дома?
Однако я жестоко ошибался. Хозяйка еще не начала накрывать на
стол, а уже стали подтягиваться гости. За каких-то полчаса набежало восемь
человек, а вместе с Марией и спустившейся вниз Эсперой нас за столом оказалось
одиннадцать. Из восьмерых гостей пятеро были старичками и старушками лет по
восьмидесяти или около того, причем я был уверен, что всех их или почти всех я
видел накануне в том баре, где встретил Лаки и Буллита. Еще двое — мужчина и
женщина — показались мне мужем и женой, хотя на самом деле таковыми вряд ли
являлись, ибо в разговоре несколько раз упоминали о своих супругах в третьем
лице. Мужчине было около пятидесяти, женщина выглядела моложе, но оба
производили впечатление людей глубоко нездоровых. Наверное, поздние любовники.
Восьмым гостем был подросток лет шестнадцати, который прямо с порога спросил,
где Эспера, и умчался наверх в библиотеку. Странная, одним словом, компания.
Беседа за столом текла ровно, Мария умело держала бразды правления
в своих сухих морщинистых ручонках, то ловко меняя тему разговора, то
подкладывая добавку в опустевшие тарелки. Сидящие рядом Эспера и самый молодой
гость о чем-то тихонько переговаривались и, как только позволили приличия,
покинули общий стол. После того, что мне сказала Мария, я повнимательнее
присмотрелся к девочке и удивился, как же я сам не понял, что она больна. Ведь
ее бледность и явную физическую немощность я отметил еще вчера. Наверное, меня
сбил с толку блеск ее живых глаз и выражение доброжелательности и открытости на
тонком иконописном личике. Я почему-то всегда думал, что лица тяжелобольных
детей должны быть отмечены печалью и нездешностью. Оказалось, я заблуждался.
— У Эсперы есть поклонник? — спросил я Марию, когда подростки
вышли из комнаты.
— О да, — старуха усмехнулась, — она пользуется большим успехом.
Гораздо большим, чем хотелось бы. Впрочем, лучше пусть успех будет у нее, чем у
Лаки.
— Почему? — поинтересовался я озадаченно.
— Потому что дети, которые дружат с Лаки, действительно
безнадежны. Тут уж никто ничего не может сделать.
— Но почему? — настойчиво повторил я свой вопрос, окончательно
сбитый с толку.
— Потому, — загадочно улыбнулась Мария. — Со временем поймете.
Сплошные тайны. Ну и деревенька!
_________________
Крики, лица, толкотня...Застрелитесь без меня.

[їз!Є5Ў:::ой!OK?]

* * *
— Я обошел всю вашу деревню и не увидел кладбища. Оно где-то
далеко? — спросил я Марию.
Обед давно закончился, гости разошлись, и теперь мы сидели со
старухой в библиотеке. Я разрывался между любопытством и любопытством: мне
хотелось и задавать вопросы в надежде услышать вразумительные ответы, и
поисследовать книги, которыми были уставлены полки от пола до потолка по всем
четырем стенам.
— У нас вообще нет кладбища, — спокойно ответила Мария.
— А где же вы хороните?
— Нигде. Нам некого хоронить. В нашей деревне никто не умирает.
— Как это? — не понял я. — Вечная жизнь, что ли? — Старуха
вздохнула и с грустью посмотрела на меня как на безнадежного недотепу.
— Вам хочется отсюда уехать? — задала она вопрос, которого в
контексте предыдущей беседы я совсем не ожидал.
— Нет, мне здесь очень нравится. Но какое отношение это имеет к
вопросу о кладбище?
— Самое прямое. Вам не хочется отсюда уезжать, вам здесь нравится.
И другим тоже нравится. Можете мне сказать почему?
— Нет. Почему?
— Голубчик, вы сами должны ответить мне. Мы же договорились, что
значение имеют только ваше мнение и ваши ощущения. Прислушайтесь к себе и
ответьте, что вас здесь удерживает.
«Любопытство», — хотел было сказать я первое, что лежало на
поверхности, но, последовав указанию Марии и прислушавшись к себе
повнимательнее, я неожиданно понял, что меня привлекает какая-то необыкновенная
атмосфера, царящая в деревне. Не то воздух особенный, не то аура какая-то...
Аура легкости, покоя и безопасности. Даже бестревожности. И беспечальности.
Я попытался, как мог, выразить это словами.
— Все правильно, — одобрительно кивнула старуха. — Вы очень точно
это почувствовали. Такая аура может быть только в том месте, где никто никогда
не умирал. У смерти есть своя энергетика, она остается и никогда не исчезает. В
нашей деревне никто никогда не умирал. Когда человек чувствует, что конец
близок, он уезжает отсюда и умирает в другом месте. Там его и хоронят. Это
позволяет сохранять здесь необыкновенную ауру, которой нет больше нигде в мире.
— И что, все добровольно соблюдают это правило? Или у вас тут есть
специальная полиция, которая следит за тем, чтобы никто не нарушал порядок? —
недоверчиво уточнил я.
— Соблюдают добровольно. Это закон, который существовал всегда, и
никому не пришло в голову его нарушить.
— Ну хорошо, — не сдавался я, — а как же приезжие? Они ведь не
знают местных законов. Приехал человек отдохнуть, развлечься, в казино поиграть
или родственников навестить, взял да и умер. Несчастный случай, например, или
скоропостижная кончина. Так может произойти и с приезжим, и с местным жителем.
Как тогда?
— Этого не может случиться, пока я здесь, — ровным голосом
ответила Мария. — Это исключено.
— Что, и кирпич на голову не упадет, и током не ударит, и газ не
взорвется?
— Упадет, — тонко улыбнулась моя собеседница, — и ударит, и
взорвется. Случиться может все, что угодно. Но человек не умрет.
— Пока вы здесь, — дополнил я язвительно.
— Пока я здесь, — согласилась она.
— Так вы врач! — меня осенила догадка.
— Я бы так не сказала.
— Знахарка. Колдунья. Шаман. Целительница. — Я копался в
собственной голове, выуживая все подходящие слова, но ни одно из них не попало
в цель. Старуха продолжала улыбаться и отрицательно качать головой.
— Всё, — признался я, — сдаюсь. Не представляю, кто вы такая и как
вы можете сделать так, чтобы человек не умер.
— А между тем это так просто. Это лежит на поверхности. Придет
время, и вы сами поймете. Вы можете задавать мне любые вопросы, но не ждите от
меня прямых ответов, голубчик. Их нельзя давать. Это тоже один из наших
законов. Человек должен сам все понять и обо всем догадаться.
— Погодите, — у меня голова шла кругом, — означает ли это, что я
могу приехать сюда и жить вечно, потому что, пока вы здесь, я не умру?
— Ни в коем случае, дорогой мой. Вы будете жить ровно столько,
сколько вам отмерено. Но если вы соберетесь умирать в нашей деревне, я не
допущу, чтобы вы скончались, пока ваши родственники не приедут и не заберут
вас.
— А если у меня нет родственников и некому меня забирать?
— Тогда вас отвезут в поселок. И вы там умрете, как и собирались.
В поселке есть огромное кладбище, вы, наверное, видели.
Да, видел. Даже гулял по нему неоднократно. Красивое кладбище,
ухоженное. Ну и порядочки в этой деревне!
— А если вы сами умрете? Что тогда?
Вопрос вырвался у меня против воли, и я испугался его. Ну как это
можно: спрашивать у пожилого человека, что будет, когда он умрет. Верх
бестактности.
— Если я умру, тогда умрут и все остальные, потому что я больше
никому не смогу помочь. Но сегодня нам с вами еще рано это обсуждать.
— Рано? — я начал сердиться и не сумел это скрыть. — Вы имеете в
виду, что я еще недостаточно подготовлен, чтобы воспринимать ваши запредельные
теории?
— И это тоже. Но это — в самую последнюю очередь.
— В последнюю? А что в первую очередь?
— Голубчик, каждая тема имеет свой предел запрета. Ее можно
обсуждать до определенной черты, но потом мы доходим до той точки, когда
обсуждения бессмысленны. За этой чертой нет места вопросам и ответам, даваемым
со стороны. За чертой можно и нужно только чувствовать и понимать, причем не
разумом, а душой. Тогда ответы получатся точными и понятными. В вас сейчас
почти все время говорит разум, и в его приятной компании мы дошли до этой
черты. Дальше путь закрыт до тех пор, пока в работу не включится ваша душа.
Если вам все еще интересно поболтать со старухой, давайте сменим тему.
— Давайте, — с недовольным вздохом согласился я. — Мы можем
поговорить о вашей соседке и ее детях?
— Вполне, — усмехнулась старуха. — Но помните: только до
определенного предела. И не вздумайте обижаться, как вы это только что сделали,
когда я вас остановлю.
Черт, надо же, заметила... Придется последить за собой, а то со
своими амбициями того и гляди лишусь потрясающего собеседника.
— Скажите, Мария, ваша соседка была замужем?
— Неоднократно. У нас не принято регистрировать браки, но у Анны
были мужчины, с которыми она была близка.
— И что, они ее бросали? Или она их выгоняла?
— На языке ваших понятий это называется «вдовствует». Ее мужчины
были отчаянными людьми, ничего не боялись, лезли в самое пекло.
— Боже мой! Неужели все ее мужчины погибли?
— Все до единого, — подтвердила Мария. — Над Анной висит рок.
Вокруг нее постоянно вьются мужчины, она ведь очень привлекательна, правда? — Я
молча кивнул. — Вот они и летят, как мотыльки на огонь. Анна их не приваживает,
она знает, какая судьба их ждет, этих бедолаг. Она знает, что у нее планида
такая — нести погибель каждому, кто слишком близко к ней подойдет. А они все
лезут и лезут, глупцы! — Старуха с досадой махнула рукой.
— Но ведь они-то не знают, что у Анны такая особенность, —
возразил я, пытаясь защитить красивую старухину соседку.
— Да знают они прекрасно, в деревне все это знают и всех приезжих
предупреждают.
— Меня никто не предупреждал.
— А вот это неправда! — Мария погрозила мне пальцем, на котором
сверкнул кроваво-красный рубин в платиновой оправе. — Вас предупредили в первый
же день, еще вчера.
— Да нет же! Никто ничего мне не говорил.
— А бармен? Разве он не сказал вам, что дети Анны неприкосновенны?
— Сказал, — растерянно признался я. — Но это же дети Анны, а не
она сама. И вообще...
— Голубчик, вы не умеете слушать. Просто удивительно, что вы
ухитрились стать таким известным композитором. Где ваш слух? Где ваше чутье?
Вам сказали, что дети Анны отличаются от всех остальных детей, которых вы
можете здесь встретить. Отличаются принципиально. Их никто не может тронуть,
их никто не может обидеть. С ними не может случиться ничего плохого. Что из
этого следует?
— Не знаю. А что?
— Да то, голубчик, что их мать находится здесь на особом
положении. И вы должны были начать думать — почему. А вы этого не сделали и
продолжаете оценивать Анну точно так же, как оценивали бы любую другую женщину
в своем родном городе, в привычной вам среде. Вас предупредили, но вы не
услышали.
— И много таких, как я, которые не слышат? — я содрогнулся при
мысли о том, что еще сегодня утром подумывал о том, как бы мне затащить Анну в
постель. Хорошо, что старуха меня вовремя вразумила.
— Увы, дорогой мой, много. Я бы сказала, большинство.
— Но мне вы сказали об Анне так, что не понять и не услышать
невозможно. Почему же вы не говорите точно так же всем остальным? Почему не
кричите во весь голос, не предупреждаете их о смертельной опасности? Почему
допускаете, что они сближаются с Анной и погибают?
— Я говорю, — печально проговорила Мария. — Я кричу. Я
предупреждаю. Но жизнь человека — это непрерывная цепь выборов, которые он
делает каждое мгновение своей жизни. Повлиять на чей-то выбор я не могу. Это не
в моих силах. Мужчины сами делают свой выбор. Они все знают, все понимают, все
видят и слышат. Но они выбирают Анну, а не меня. Мы дошли до черты. Пора менять
тему...

* * *
Вечером я решил продолжить изучение местных заведений. Обильный
ливень, сменивший дневную грозу, к ночи перешел в моросящий мелкий дождь, но я
бодро вооружился обнаруженным в номере зонтом с эмблемой гостиницы и зашагал по
улице. Миновал бар «Только у нас!», где был вчера, прошел еще несколько домов и
остановился перед высокой застекленной дверью, за которой смутно угадывалась
фигура швейцара в ливрее. Зайти, что ли? Это, должно быть, дорогой ресторан, не
чета вчерашнему заведению. Или пойти дальше и поискать еще что-нибудь более
интересное? Пока я раздумывал, мимо меня быстрой походкой прошел мужчина с
удивительно знакомым лицом. Спустя еще секунду я вспомнил его. Знаменитый
актер, звезда экрана. Носитель кинематографической и скандальной славы.
Известен своим давним пристрастием к тяжелым наркотикам. Что он здесь делает?
Приехал развлечься? Или навестить друзей? В любом случае его уверенная,
стремительная походка выдает твердое знание, куда и зачем идти. Уж если в этом
городе есть место, где такому человеку будет интересно, то он идет именно туда.
Без долгих раздумий я последовал за ним. И очень скоро оказался в
просторном зале с высоким потолком и богатым убранством. В первый момент я
хотел повернуться и выйти, ведь мой костюм, состоящий из джинсов, свитера и
куртки, совсем не соответствовал обстановке, напоминающей большой прием или
бал, но, оглядевшись, я заметил, что публика была одета весьма разнообразно: от
вечерних декольтированных платьев и смокингов до легких пляжных сарафанчиков и
затрапезных повседневных одежек. Так что белой вороной я не буду.
Смешавшись с толпой бродящих по залу присутствующих, я осмотрелся
повнимательнее и с удивлением обнаружил, что здесь не кормят. Вернее, никто не
ест, и никаких признаков ни съестного, ни приборов не наблюдается. Более того,
и напитков не видно. Наверное, я попал в самый момент начала сбора гостей,
когда даже аперитив еще не разносят. Однако время шло, я по-прежнему ходил по
большому залу, рассматривая присутствующих и прислушиваясь к невнятному шелесту
разговоров, а официанты с подносами так и не появились. Периодически мне
навстречу попадался Актер, блуждающий в одиночестве с весьма рассеянным видом.
В какой-то момент я решил, что в следующий раз, встретив его, непременно
заговорю, спрошу об общих знакомых, которых у нас с ним было немало, а заодно и
поинтересуюсь, что он делает в этой странной деревне, бывал ли в этих местах
раньше и что думает по поводу царящих здесь странных порядков. И внезапно
понял...
Нет, это не то слово. Не то понятие. Я не понял, я ощутил.
Понимание — функция разума, ощущение — функция души. Наверное, после долгих
разговоров с Марией, неизменно сворачивавших на разъяснение отличий души от
разума, меня на этом заклинило. Как бы там ни было, но я ощутил, или, если вам
угодно, душой понял, что не хочу общаться. Не хочу никаких разговоров. И Актер
не хочет. И никто из присутствующих не хочет. У меня словно открылись глаза, и
я отчетливо увидел, что подавляющее большинство людей ходит по залу в
одиночестве, что лишь очень немногие идут парами или по трое и разговаривают
между собой. Остальные молчат. Но молчат не тяжело, не напряженно, а как-то
самоуглубленно и тихо. Вот именно, вот это правильное определение: тихое
молчание. Бывает молчание громкое, за которым угадываются клокочущая ненависть,
негодование, исступленно кричащий страх, желание устроить скандал. А бывает
тихое, за которым слышны только движения души. Молчание не означает отсутствия
звуков. Стороннему человеку такие слова могут показаться странными, но только
не музыканту, ведь в каждой опере, в балете, в мюзикле есть сцены, в которых
изображается ночь, тишина, молчание, но музыка-то в это время звучит. Просто
это такая музыка, которая сама собой изображает или иллюстрирует молчание.
И на меня снизошел покой. Странный такой, неожиданный и
необъяснимый. Ведь только сейчас, только минуту назад во мне кипело и бурлило
любопытство, хотелось общаться, задавать вопросы, обсуждать ответы... И вдруг
все исчезло. Остался только покой и тихая умиротворенность. Что там говорила на
этот счет Мария? Вернее, это я сам говорил о некой ауре покоя, бестревожности и
беспечальности.
Грянула музыка. Распахнулись высокие двери, открывающие дорогу в
следующее помещение, еще более просторное. Все потянулись туда, задвигались
ритмично и плавно, закружились. Танцевали парами и поодиночке. Я подхватил
какую-то даму в красивом длинном платье и закружил в вальсе. Танцевали молча.
Меня поразило, что музыка не прерывалась, один танец без всяких
пауз переходил в другой, гости меняли партнеров, улыбались друг другу,
благодарили за танец, но почти никто не разговаривал во время собственно танца.
Это было так странно...
То и дело мне начинало казаться, что в самом центре бальной залы
происходит нечто очень важное или, по крайней мере, любопытное. Я видел, что
именно к центру стремятся находящиеся здесь мужчины, и подумал, что, может
быть, там стоит стол с напитками. Предприняв некоторые усилия, я протиснулся со
своей очередной партнершей, «отвязанной» чумазой девицей с волосами немыслимого
цвета, в шортиках и короткой маечке, ближе к центру зала и обомлел.
Там была Анна. Невероятно красивая, до боли в сердце, до спазмов,
до желания кричать. В роскошном белом платье, украшенном милыми женскими
глупостями, названия которых я так и не выучил, не то рюшечки, не то воланы, не
то оборки, черт их разберет. Длинные густые волосы собраны в сложную прическу,
оставляющую открытой изящную шею. По контрасту с пышной юбкой и без того
стройная талия кажется еще тоньше. Лицо строгое, но, как ни странно,
улыбающееся. Мало я видел в своей жизни женщин, которые умели вот так же, как
Анна, улыбаться и при этом казаться строгой. Почему-то женщины в основной своей
массе всегда впадали в крайность и на их личиках рисовалась либо дурацкая
смешливость, либо мрачность крокодила.
Глядя на Анну, неподвижно стоящую в центре зала, я поймал себя на
мысли о том, что жизнь могу отдать за одну ночь с ней. Я хочу ее до обморока,
до красных пятен перед глазами. И что самое удивительное, в этом желании нет
ничего сексуального. Мне вовсе не обязательно совокупляться с ней. Я просто
хочу обладать ею, а в какой форме — телесной, духовной, эмоционально-волевой
или интеллектуальной — мне все равно. Во мне проснулся инстинкт
самца-обладателя: если есть на свете по-настоящему стоящая вещь, то она должна
быть моей, иначе мне не жить. И пошла к черту эта старая карга Мария со своими
предупреждениями, туманными намеками и нравоучительными сентенциями. О, как я в
эту минуту понимал тех мужчин, о которых мне рассказывала старуха в нелепом
ярком красно-зеленом одеянии! Как я понимал того мужика, которого застал
сегодня утром на крыльце дома Анны!
Странно, однако, что никто не пытался пригласить Анну на танец.
Неужели все до такой степени боятся старухиных мрачных прогнозов? Неужели она
так всех запугала? Но я-то ничего не боюсь. И я буду танцевать с ней. Я буду
держать ее в своих объятиях. И никто, ничто и никогда не сможет мне в этом
помешать.
Однако я ошибся. Еще до того, как мне удалось протиснуться хотя бы
на метр ближе к заветной цели, рядом с Анной оказался Актер. Он церемонно
поклонился и протянул ей руку. Губы женщины шевельнулись.
— Вы уверены? — скорее угадал, увидел, нежели услышал я.
Он молча кивнул. В лице его была такая решимость, что Анна не
захотела отказывать. Или не посмела?
Они медленно кружились в немыслимо долгом вальсе, который все не
кончался и не кончался... А потом вместе с вальсом кончилась и музыка, свет
стал медленно гаснуть, и народ начал расходиться.
Я не торопясь вернулся в гостиницу, принял душ и, когда
укладывался в постель, заметил, что за окном начало светать. Оказывается, я
протанцевал на этом странном тихом балу всю ночь, а я думал, всего часа два, не
больше. И не устал совсем. Просто удивительно, учитывая совсем недавнюю мою
болезнь.
Утром я проспал до полудня, пропустил завтрак, долго валялся в
постели, прикидывая, как спланировать день. То ли пойти в гости к Марии,
которая вчера предлагала заходить в любое время без приглашения, то ли
отправиться в очередной поход по заведениям, выискивая новую пищу для ума и
души, то ли попытаться навязаться на обед к Анне и поговорить с ней о бале и о
ее кавалере, с которым у меня так много общих знакомых. Интересно, удалось ему
проводить ее домой и остаться на ночь или нет? Я поймал себя на том, что в моем
мысленном вопросе не было ни капли ревности. Только чистое любопытство. Утром,
при ярком солнечном свете страстное желание обладать этой прекрасной и
таинственной женщиной заметно поутихло, а если быть совсем точным — сошло на
нет. Выспался, наверное. Вчера мысли мои и чувства были взбудоражены длительным
общением с Марией и теми загадочными недосказанностями, которыми она меня
потчевала целый день. Сегодня же, отдохнув и отойдя от вчерашнего дня на
расстояние крепкого здорового сна, я очнулся и пришел в себя. Ну что такое эта
Анна в конце-то концов? Да, красивая, но мало ли красивых женщин на свете. Что
ж мне теперь, по каждой с ума сходить? Обычная мать-одиночка с финансовыми
проблемами и со сложными детьми числом четыре. Зачем она мне? Что я буду с ней
делать?
Взбодренный отдыхом и «правильными» мыслями, я принял душ,
спустился в ресторан гостиницы, порадовал себя плотным ленчем и отправился на
прогулку, так и не решив окончательно, какова будет ее цель. Проходя через
гостиничный холл, зацепил краем глаза работающий телевизор, увидел знакомую
заставку и приостановился, чтобы послушать новости.
— Час назад поступило трагическое известие. Популярный актер,
обладатель четырех «Оскаров»...
На экране появилось знакомое лицо в траурной рамке. Ослепительная
улыбка, густая шевелюра, ямочка на подбородке. Я зажмурился. Этого не может
быть. Как же так! Ведь только сегодня ночью он танцевал на балу с Анной. Я же
видел его собственными глазами, живого и здорового, преисполненного намерения
уложить в постель свою очередную жертву.
— ...смерть наступила от передозировки наркотиков. Из достоверных
источников известно, что любимец публики неоднократно лечился, пытаясь
преодолеть пагубное пристрастие...
Где же он умер? Неужели прямо здесь, в деревне? А Мария уверяла,
что у них тут никто не умирает. Или Актер уехал сегодня утром? А может, прямо
ночью, сразу после бала? Но почему? Расстроился, что с Анной не получилось?
Наверное, так и есть. Иначе зачем бы ему так срочно уезжать, лег бы у себя в
номере, поспал, отдохнул, а утром со свежими силами предпринял бы новую атаку
на неприступную красавицу. Во всяком случае, именно так поступило бы
большинство мужчин, умеющих не превращать первый отказ женщины во вселенскую
драму.
А если с Анной все получилось? Я вздрогнул. Он приблизился к Анне
— читай, был близок с ней — и умер. Сразу же. Едва успев выехать за пределы
деревни. Господи, господи, Мария, ты совсем заморочила мне голову! Где истина и
где старушечьи бредни? Где та грань, которая разделяет их? Боже милосердный,
дай мне силы почувствовать эту грань, понять ее, увидеть, иначе я сойду с ума.
* * *
— Знаете, Мария, я не перестаю удивляться тому, как вы не схожи со
своей соседкой, — проговорил я, приканчивая несказанно вкусный ужин, которым
меня кормила старуха.
Сегодня она была одета в ослепительно белые брюки и нежно-голубой
свитер. На шее — три нитки крупного жемчуга, такой же браслет на худом
запястье, в мочках ушей — аккуратные небольшие жемчужинки, чуть покрупнее — в
кольце на пальце.
— Почему вас это удивляет, голубчик? Кто вам сказал, что люди,
живущие по соседству, непременно должны быть похожи друг на друга?
— Я имел в виду другое. Ведь Анна — молодая женщина, у нее есть
собственный дом, она не голодает, у нее растут прелестные дети, вокруг нее
вьются мужчины. Девяносто девять процентов женщин на ее месте радовались бы
жизни. А она все время хмурая какая-то, неулыбчивая, серьезная, выглядит
постоянно усталой, словно у нее ни на что нет сил. Вы же, наоборот, одиноки, у
вас нет детей и вообще никаких родственников, молодость далеко позади, здоровье
наверняка оставляет желать лучшего, — я деликатно пытался обойти слово
«старость», — и тем не менее вы полны сил, энергии, радости. Отчего так, а?
— Оттого, дорогой мой, что я умею быть благодарной.
— Благодарной? Кому? И за что?
— Вселенной. Богу. Космосу. Я просыпаюсь утром и с благодарностью
думаю о том, что проснулась, что мне подарена возможность прожить еще один
день. Я выхожу в сад и благодарю бога за то, что он дал мне возможность увидеть
еще один цветок, который вчера еще не распустился, или еще одного птенца,
который на рассвете вылупился из яйца. Ко мне пришли гости — и я благодарна им
за то, что они пришли, и мы поговорили о том, о чем не поговорили бы, если бы я
не проснулась утром. Я умею быть благодарной за все, что происходит со мной.
Каждую минуту, на каждом шаге, на каждом выдохе. Вселенная любит тех, кто ее
благодарит, и старается дать им еще больше. Ведь она, в сущности, ничем не
отличается от людей. Собственно говоря, мы все — это и есть Вселенная.
— Значит, Анна не такая? Она этого не понимает?
— Ну отчего же? Понимает.
— Почему же она не такая, как вы?
— Понимать — не значит хотеть. Понимать — не значит мочь. И не
значит уметь.
— Вы хотите сказать, что Анна не хочет быть благодарной?
— Хочет. И умеет. Но не может.
— Почему? — допытывался я, стараясь понять. — Что ей мешает?
— Закон. Она не имеет права. Ей нельзя. Меняем тему, голубчик...
* * *
Мария не уставала поражать мое воображение ежедневной сменой
нарядов. Заканчивалась неделя моего пребывания в деревне, я приходил к старухе
каждый день, и каждый день она встречала меня в новом одеянии, причем далеко не
всегда современном, но — отдаю ей должное — превосходно сидевшем на сухой
невысокой старческой фигурке. Помимо красно-зеленого и бело-голубого костюмов,
я удостоился лицезреть Марию в платье с длинной, волочащейся по полу юбкой и с
высоким стоячим воротом, напоминавшим мне картинки времен Тюдоров; в восточном
одеянии с шальварами пронзительно-бирюзового цвета; в строгой черной паре со
смокингом и ослепительной сорочкой а-ля Петере. Были еще какие-то туалеты, но я
не знаток, чтобы точно вспомнить и описать их. Могу только сказать, что все это
не было старым, заношенным и ветхим. И все это безусловно шло старухе.
Сегодня она встретила меня в чем-то совсем уж непотребном, на мой,
по крайней мере, взгляд. Солнечно-желтый джемпер, напомнивший мне первую
встречу с Лаки в лесу, и небесно-голубые брюки. Более идиотского наряда я даже
представить себе не мог. Ну кто в ее возрасте носит желтое с голубым, а? Однако
само по себе сочетание цветов глаз отчего-то не резало. Я призадумался и
сообразил, что солнце на голубом небе — самое естественное из того, что человек
видит всю свою жизнь. Правда, одно дело — природа и совсем другое — одежда.
Хотя почему, собственно? Почему естественные для природы цвета кажутся нам
неправильными, если применять их к дизайну костюма? Ведь красное и зеленое,
каким бы нелепым это ни казалось, это всего лишь раскраска цветка. Например,
розы. Разве роза кажется нам некрасивой? Отнюдь. Роза считается королевой
цветов. Почему же меня так коробили эти цвета в костюме старой женщины? Не
потому ли, что само понятие «красота» ассоциируется у меня с понятием
«молодость»? Да и не только у меня одного. С детства мы слышим всяческие
вариации на тему о том, что молодость прекрасна, что молодость — это лучшие
годы нашей жизни, что вот молодость пройдет — и всё. А что, собственно говоря,
всё-то? Молодость коротка, она быстро проходит, и остается еще огромный кусок
жизни. Так что же, наплевать на этот кусок и забыть его? Перестать жить? И с
чего мы все дружно решили, что за пределами молодости нет и не может быть
ничего красивого и достойного? Моя молодость, например, давно прошла, и сейчас
я ни за какие блага не согласился бы вернуться в нее. Глупый, обидчивый,
страдающий из-за любого пустяка, впадающий в депрессию при малейшей неудаче,
болезненно переживающий любое критическое замечание в адрес себя ли самого,
своей ли музыки — таким я был в двадцать пять и ни в коем случае не хочу
становиться таким снова. Спасибо большое, я уже свое отстрадал и отобижался.
— Голубчик, вы что-то сегодня особенно задумчивый, — голос Марии
прервал мои размышления. — Ваш чай совсем остыл. Не пугайтесь, я вовсе не
настаиваю на том, чтобы вы меня развлекали светской беседой, вы можете
продолжать молчать, мне тоже есть о чем подумать. Но о чае все-таки не
забывайте, он совершенно теряет вкус, когда остывает.
Погода была хорошей, и мы пили чай на веранде. Из-за дома
послышались воинственные крики, спустя несколько секунд я увидел, как по улице
мимо нас промчались Буллит и Акси. Акси бежал впереди, сильно прихрамывая,
Буллит же гнался за братом, размахивая палкой.
— Господи, — испугался я, — он же его пришибет.
— Не пришибет, — усмехнулась Мария.
— Но Акси и так хромает, наверное, в драке Буллит повредил ему
ногу. Куда только смотрит Анна, не понимаю!
— Могу вас успокоить, голубчик, Акси хромает со вчерашнего вечера.
Опять где-то споткнулся и неудачно упал. Так что не вините Буллита в том, в чем
он не виноват.
— Все равно, — упирался я, — так не годится. Почему Буллит дерется
с братом и гоняется за ним, когда у Акси болит нога? Это нечестно. Я бы сказал,
что это не по-братски. И не по-мужски. Не понимаю, как Анна это допускает. Она
что же, совершенно не занимается воспитанием своих детей?
— Любопытный вопрос, — старуха отпила маленький глоточек из
старинной фарфоровой чашечки — шедевра изящества и вкуса. — Хотелось бы знать,
почему он зародился в вашей голове.
— Ну как почему, — во мне закипало невесть откуда взявшееся
возмущение непедагогичностью старухиной соседки. — Анна отпускает их одних во
взрослые заведения, хотя детям там совсем нечего делать. Она их не
контролирует, как должна была бы делать хорошая мать, только следит за тем,
чтобы они были вовремя накормлены. Не объясняет им, как надо себя вести и с
другими людьми, и друг с другом. Вот смотрите, яркий пример — Эспера. Девочка
больна, и вы сами говорили, что неизлечимо. Почему Анна не стремится побыть с
ней побольше, почему спокойно относится к тому, что дочери не хочется проводить
время с матерью и девочка предпочитает общество соседки? Разве это нормально?
— А разве нет? — Мария скроила наивную мину.
— Нет, — категорично ответил я. — Это ненормально. Я считаю, что
Анна по отношению к своим детям ведет себя совершенно неправильно.
Мария налила себе еще чаю, положила в рот крохотное печенье,
которое сама же испекла перед самым моим приходом.
— Дорогой мой, у вас удивительно замусоренное мышление. Слово
«правильно», равно как и слово «неправильно», имеет смысл только в контексте
целеполагания. Употреблять это понятие во всех других контекстах неправомерно.
— Что? — я выпучил глаза, не в силах справиться со своей мимикой.
Во-первых, я ничего не понял. Во-вторых, никак не ожидал от этой столетней
бабки таких формулировок.
— Вы меня не поняли? — Мария округлила глаза и слегка наклонила
голову, словно извиняясь за вынужденную сложность и заковыристость
терминологии.
— Честно признаться, нет.
— Я поясню на примере. У вас есть цель: добраться из пункта А в
пункт В. Если вы пойдете из пункта А в сторону пункта В, это будет правильно.
Если же вы пойдете в прямо противоположную сторону, то с точки зрения
целеполагания это будет неправильно, потому что таким способом вы не достигнете
поставленной цели. Если еще проще, то «правильно» то, что адекватно отражает
поставленную цель. И всё, мой дорогой. Больше никаких смыслов в этом слове быть
не должно. А то, что вы напихали в такое простое и однозначное понятие ваши
вкусы, предпочтения и желания, так это ваша беда. Оттого вы и договориться друг
с другом никак не можете, потому что вкусы и желания у всех разные,
соответственно, и понятия о «правильном» у вас различаются. Запомните, мой
дорогой музыкант, правильно — это все то, что соответствует цели. Если вы,
играя на фортепиано, хотите издать звук пиано, вы же не станете лупить по
клавишам изо всех сил, потому что понимаете, что это уже будет форте. Поэтому в
данном случае правильным будет нежное и осторожное прикосновение пальцев к
клавиатуре. В то же время человек, который находится на расстоянии двухсот
метров от вашего рояля, будет считать, что вы играете неправильно, потому что
ему ничего не слышно. И кто из вас прав?
— Конечно, я, — мой ответ последовал быстро и уверенно.
— Почему вы, а не он?
— Потому что я — музыкант, и я знаю, что нужно сделать, чтобы
передать замысел автора музыки. А этот человек — дилетант, он этого не понимает
и поэтому ошибается.
— Да нет, друг мой, — Мария усмехнулась, — это вы ошибаетесь.
Просто у вас с этим человеком разные цели. У вас цель — донести до слушателя
замысел автора, и с точки зрения этой цели вы действуете правильно. А у того
человека — другая цель, он хочет УСЛЫШАТЬ музыку. И с точки зрения его цели вы
действуете совершенно неправильно.
— Но это его проблемы, — я все еще сопротивлялся, но уже из
последних сил. — Пусть поставит перед собой другую цель, тогда у нас с ним не
будет разногласий о том, что правильно, а что — нет.
— Прекрасно, — Мария звонко расхохоталась. — Пять с плюсом! А
скажите-ка мне, голубчик, почему он, этот другой человек, должен ставить перед
собой другую цель? Почему он, а не вы, а?
— Потому что... — начал я с разбега и осекся. Эта старая карга
все-таки поймала меня. Снова. В который уже раз? В двадцатый? В сотый? Я уж и
счет потерял.
— Что замолкли? Стыдно? — насмешливо подцепила меня Мария. — Это
хорошо, что стыдно. Тогда уж я за вас договорю. Другую цель должен ставить
кто-то другой, а не вы, потому что вы-то не можете ошибаться, и цель, которую
вы перед собой поставили, наверняка правильная и достойная, она самая лучшая и
вообще единственно возможная, а если у кого-то цель Другая, так он сам дурак и
сам во всем виноват. Ведь так, дружочек? Вы именно это подумали?
— Но не в таких резких выражениях, — возразил я.
— Сути не меняет, — строго отрезала старуха. — Вы изначально
отвергаете за другими людьми право иметь цели, отличные от ваших. Отсюда и все
ваши беды. Поэтому когда вы говорите кому-то, что он поступает неправильно, вас
не понимают, более того, вам пытаются возражать, с вами не соглашаются, вот
ведь ужас-то! Поймите вы, наконец, что каждый человек в каждую минуту своей
жизни поступает правильно, потому что он делает то, что соответствует той цели,
которую он на данный момент перед собой ставит. А то, что вам эта цель не
нравится, вы с ней не согласны, она вас не устраивает — это совсем другой
вопрос. И вам нужно научиться считаться с правом других людей иметь цели,
отличные от ваших. Вот когда научитесь, тогда вам станет куда легче жить. И вам
сразу многое станет понятным.
— Ну хорошо, — сдался я, — вы меня убедили. Но все равно методы
воспитания, которые применяет Анна, вернее, отсутствие и воспитания, и самих
методов...
— Голубчик, вы плохо усваиваете уроки, — Мария укоризненно
покачала головой. — Вам не приходило в голову, что поведение Анны со своими
детьми абсолютно адекватно тем целям, которые она перед собой ставит?
— Да какие же могут быть цели у такого странного, с позволения
сказать, обращения с детьми? Мать должна научить своих детей жить в обществе,
она должна дать им образование, привить навыки обязательности, аккуратности,
ответственности, приучить быть вежливыми. Ничего этого Анна не делает.
— А зачем? Зачем ей это делать?
— Но я же сказал: чтобы...
— Слышала, слышала, я не глухая, — в голосе старухи мелькнуло едва
заметное разочарование от моей, по всей вероятности, непроходимой тупости. Но
я, честное слово, не успевал за ее мыслью. — Вы сейчас начнете излагать мне
цели воспитания, имеющие широкое хождение в вашей среде. А если у Анны цель
другая? Ну допустите же в свою негибкую фантазию такую простую мысль, и все
сразу же встанет на свои места. У Анны другая цель. И все, что она делает,
полностью этой цели соответствует. Дошло наконец?
Я глупо кивнул и тут же еще более глупо задал вопрос:
— А какая у нее цель?
— Не знаю, голубчик. Мне не дано знать. И вам тоже. Это — великая
тайна матери. Любой матери, не только Анны. Лишь мать самым донышком своей души
знает, даже не знает — только слегка чувствует, зачем ее ребенок появился на
свет, какова его цель и что нужно сделать матери, чтобы эта цель реализовалась.
В этом и есть великая тайна материнства. Только в этом, дорогой мой, и ни в чем
другом. И соваться в эту тайну с прямолинейными нравоучениями непростительно.
* * *
Когда-то кто-то говорил мне, что адреналин имеет запах. Но я не
верил. Не верил до сего момента, пока не вошел в этот огромный подземный цирк.
Я не знал названия тому, что меня окутало, может быть, это не был запах
адреналина, может быть, это вообще был не запах, а аура, биополе, но это нечто
мгновенно проникло в мои поры, в легкие, в мозг. Если во все предыдущие дни я
заходил в первые попавшиеся заведения, куда толкало меня либо любопытство, либо
усталость и желание присесть и выпить чего-нибудь, то сюда меня привел Акси.
Я встретил мальчугана на улице поздно вечером и приветливо
улыбнулся ему.
— Как дела?
— Нормально, — небрежно ответил он.
— А нога как? Не болит?
— А, ерунда, побаливает, но я привык. У меня всю жизнь что-нибудь
сломано, перебито, порезано или растянуто, это мое нормальное состояние.
— Куда путь держишь? Домой?
— Вот еще! — фыркнул Акси. — Скажете тоже: домой. Сейчас самая
жизнь начинается.
— И где же это она начинается? — полюбопытствовал я. — В барах и
пабах, где взрослые люди курят и пьют крепкие напитки?
Он не уловил педагогического сарказма в моем голосе и ответил
совершенно искренне:
— Вот еще! По барам и пабам пусть Лаки с Буллитом таскаются, это
не мой репертуарчик.
— А какой же твой?
— Да есть тут местечко... — уклончиво откликнулся паренек.
Меня разобрало любопытство.
— Не покажешь? — осторожно спросил я.
— Можно, — Акси пожал плечами. — Только вам это навряд ли будет
интересно.
— Это почему же? Тебе, выходит, интересно, а мне нет?
— Да ладно, как хотите. Мне-то что? Пошли. — Он двинулся вперед,
слегка прихрамывая, я послушно последовал за ним. Миновав два квартала, мы
вошли в неприметную дверь, за которой почти сразу же следовала длинная, в
несколько пролетов, лестница вниз. Мы все шли и шли, а лестница все не
кончалась. Если это и подвал, то какой-то уж очень многоэтажный.
Но это оказался не подвал, а огромный подземный цирк с
расположенными амфитеатром местами и традиционно круглой ареной. Народу было
много, но не битком, примерно треть мест свободна. Акси почти сразу оторвался
от меня, пробираясь между рядами к одному ему видимой цели, я же присел на
ближайшее свободное кресло и начал приглядываться к происходящему.
Первое, что я увидел, это акробаты, выполняющие трюки под куполом.
Трюки не показались мне особенно сложными или оригинальными, но да что взять с
деревушки, куда хорошие труппы на гастроли не приезжают. Наверняка все артисты
— местные, доморощенные. Потом, приглядевшись внимательнее, я заметил, что
работают они без страховки. Ни лонжи, ни страховочной сетки. Ничего себе!
Акробаты закончили выступать и скрылись за кулисами, я приготовился было
оценить следующий жанр — клоунаду, дрессуру, вольтижировку, жонглирование, но
на арене снова появились акробаты, только уже другие. На трапециях их подняли
наверх, и все повторилось: простенькие трюки, но выполненные без страховки.
Следующим номером опять были воздушные акробаты. И опять, и опять... До меня
стал доходить смысл происходящего: сюда приходят смотреть вовсе не на сложные,
но при этом красивые и изящные трюки, номера могут быть простыми, даже
примитивными, суть-то не в этом. Припомнился «Блистающий мир» Грина: люди
приходили в цирк изо дня в день смотреть на один и тот же номер в тайной
надежде, что уж сегодня-то артист наконец разобьется. Они не желали зла
артисту. Они просто хотели увидеть смерть. Причем не свою. Неужели и здесь то
же самое?
Я отвлекся от происходящего под куполом и стал наблюдать за
зрителями. Жадные глаза, намертво сцепленные кисти рук, напряженные спины. И
этот не то запах, не то аура. Да, все точно. Здесь работают только акробаты и
только без страховки, а люди приходят сюда только за одним: за зрелищем чужой
смерти.
Но ведь это бессмысленно! Мария говорила мне, что никто не может
умереть в деревне. Значит, сорвавшись с трапеции или с каната, артист
разобьется, покалечится, но не умрет, пока его не вывезут в другое место,
подальше от деревни. Смерти здесь никто не сможет увидеть. Выходит, Мария
обманула меня. Сделала это целенаправленно, а может быть, по неведению, я
вполне допускаю, что она просто не знает о существовании подобного заведения.
Или здесь что-то другое?
Я увлекся разглядыванием зрителей и что-то пропустил из
происходящего под куполом. Услышал только странный визг-вздох: «А-а-а!»,
вырвавшийся одновременно из нескольких сотен легких и гортаней.
На арене лежало распластанное тело. Все-таки случилось, не зря они
ждали. Меня охватили одновременно злость и стыд. Я ненавидел этих людей,
жаждущих чужого несчастья, презирал их и в то же время стыдился того, что не
ушел сразу же, как только понял, чем может кончиться эта затея с акробатикой на
многометровой высоте. На манеж выскочили служители с носилками, сгребли с ковра
переломанную плоть и унесли. Представление продолжалось.
В амфитеатре постоянно шли какие-то передвижения, одни зрители
уходили, другие приходили и рассаживались по местам. Похоже, цирк работает в
режиме нон-стоп. Происходящее под куполом было мне не интересно, тут Акси, как
ни странно, оказался прав. Куда любопытнее было наблюдать за присутствующими,
что я и делал с неослабевающим вниманием. Одна вещь показалась мне довольно
любопытной. Среди зрителей я заметил несколько знакомых лиц, эти лица я видел
совсем недавно, и не где-нибудь, а здесь же, под куполом, в облегающих трико.
Впервые в жизни я сталкивался с тем, что артисты после выступления выходят в
зал и смотрят представление вместе со зрителями. Неужели у них тоже есть эта
жажда поприсутствовать при чужом несчастье? Впрочем, наверное, это объяснимо,
они свои трюки благополучно выполнили и теперь думают: «Ладно, со мной все
обошлось, а как у них?» Быть может, это и вовсе не любопытство, а
сопереживание, желание морально поддержать коллег. А может... Ну конечно, как я
не догадался сразу! Не артисты садятся в зал после выступления, нет. Это
зрители выходят на арену и поднимаются высоко под купол цирка. Они жаждут
риска, они хотят поиграть со смертью. Вот почему их трюки кажутся такими
простенькими: они — не профессионалы. Они — женихи смерти.
И снова плотное и одновременно невесомое, как пиано всей струнной
группы, «А-а-а!» воспарило над залом. Еще одно тело прямо в центре манежа. Я не
выдержал.
Подъем по лестнице показался мне невыносимо трудным, все-таки годы
уже не те, да и давление высоковато. Несколько раз я останавливался, чтобы
перевести дыхание. Вот наконец и дверь на улицу. Я шагнул вперед, сделал
глубокий вдох, втягивая в себя свежий воздух. Оглушительно воя сиреной и
разбрасывая по стенам окрестных домов синие сполохи от мигалки, от здания
отъезжал реанимобиль. Значит, упавший с высоты акробат еще жив. Если бы умер,
его увозили бы без сирены, это каждому ребенку понятно. Может быть, выживет...
И может быть, Мария не лгала, хотя я и не понимал, как это возможно, чтобы люди
не умирали, пока она здесь.
* * *
С точки зрения среднестатистического мужчины, я вел себя по
меньшей мере странно, и это еще мягко сказано. Меня интересовала Анна. Очень
интересовала. Меня необъяснимо тянуло к ней, и в то же время точно так же
необъяснимо я сторонился ее, то ли напуганный рассказами Марии, то ли
отталкиваемый ее замкнутостью и равнодушием к детям, вернее, к их воспитанию.
Каждое утро я совершал в оздоровительных целях длительную прогулку вокруг
деревни, и прогулка эта неизменно заканчивалась возле дома, где жили
многодетная мать и одинокая старуха. И каждое утро я, исполненный самых
решительных намерений зайти к Анне, познакомиться с ней поближе, разговориться,
сворачивал за угол и заходил к Марии. Чепуха какая-то!
Сегодня я взял себя в руки и, зажмурившись, толкнул калитку
напротив крыльца Анны. Я бы, наверное, и сейчас завернул к старухе, но заметил,
как молодая женщина вытаскивает из дома что-то тяжелое. Ну как не помочь!
Вдвоем мы вытащили на крыльцо громоздкий старый буфет, который, сколько я
помню, стоял в кухне.
— Спасибо!
Анна подержалась за поясницу и виновато улыбнулась.
— Вот решила покрасить буфет, а то на него уже смотреть страшно.
Не хочу в кухне с краской возиться, она очень сильно пахнет, а там продукты, да
и Эспера химические запахи не переносит. А здесь, на крыльце, запах будет не
так заметен, да и выветрится быстрее.
Я заметил два закрытых белых ведра с краской. Если верить надписи,
в одном краска была светло-оливковая, в другом — голубая. Она что же,
собирается красить эту развалину в два цвета? Оригинально!
Анна будто перехватила мой взгляд и снова улыбнулась.
— У меня сегодня день большой живописи. Раз уж купила краску, то
буду красить все, что нужно. И буфет, и веранду. Только не могу решить насчет
цвета. Как вы считаете, голубая, веранда — это не слишком претенциозно? Или
лучше ее покрасить в оливковый, а буфет сделать голубым? Мне самой ни тот, ни
другой цвет не нравится, но в лавке были только эти.
— А вы сами какие цвета предпочли бы? — поинтересовался я. — Вот
если бы был большой выбор, вы бы что купили?
— Я? — Анна задумалась. — Наверное, для буфета купила бы
терракотовый, а для веранды — черный.
Ответ сразил меня наповал. Кто же красит дом или хотя бы его части
в черный цвет? Сколько живу на свете, а такого не видел. И что за радость
сидеть на веранде за столиком с чашечкой кофе или бокалом вина и видеть вокруг
черную стену, черный пол и черные перила? Не понимаю.
— У вас своеобразный вкус, — осторожно ответил я. — Мне не
приходилось видеть веранды, выкрашенные в черное.
— Мне тоже, — она легко вздохнула и рассмеялась. — Я знаю, что это
не принято, но очень хочется.
— Но почему? Откуда такое странное желание?
— На черном фоне женщина всегда выглядит белокожей блондинкой,
даже если она смуглая и темноволосая. И вообще, на черном фоне меньше заметно,
если я плохо выгляжу, лицо серое, глаза ввалились.
— Вы всегда выглядите прекрасно! — я поспешил с комплиментом, в
глубине души удивляясь Анне: такая необыкновенная, такая ни на кого не похожая,
странная, загадочная, а на поверку оказалась обычной бабой с обычными бабскими
штучками и стремлением всегда казаться красавицей. Подумать только, как я
обманывался!
— Вы идете к Марии?
Вопрос прозвучал дежурно, никакого скрытого смысла я в нем не
услышал, собрался было ответить утвердительно, но неожиданно солгал:
— Да нет, я просто гулял, увидел, как вы тащите буфет, зашел
помочь. А хотите, я помогу вам красить?
Это еще что за новости? Предложение помочь вылетело из меня помимо
моей воли, и я теперь не знал, что с ним делать. На это утро у меня были
совершенно другие планы, и бытовая живопись в них никак не входила. Анна
испытующе посмотрела на меня.
— А вы умеете? Я думала, композиторы умеют только на музыкальных
инструментах играть.
Честно говоря, малярными работами я сроду не занимался, но ведь
это не должно быть бог весть как сложно. Чем там они орудуют, кистью, валиком
или еще чем?
— Но вы же меня научите, — самонадеянно заявил я. — В конце
концов, вы можете поручить мне работу попроще. В любом случае, лишние руки вам
не помешают.
Ого! Я уже уговариваю ее принять мою помощь, как будто для меня
это вопрос жизни и смерти. И как это ей удается, произнося минимум слов,
заставлять мужчин делать то, что ей надо, да еще так, что они, наивные идиоты,
за счастье почитают и сами напрашиваются.
— Хорошо, — Анна коротко кивнула, — я дам вам валик, и вы будете
красить стену на веранде. А я займусь буфетом.
Мы приступили. Не могу сказать, что получалось у меня ловко, к
тому же запах у краски оказался и впрямь далеко не цветочный. Я водил рукояткой
с насаженным на нее валиком вверх и вниз и проклинал себя за неизвестно откуда
взявшуюся отзывчивость, которая мне же во вред и обернулась. И сдалась мне эта
Анна! Пусть другие мужики вокруг нее табунами вьются, а меня увольте. Почему я,
известный композитор, не очень здоровый человек, недавно перенесший сильнейший
гипертонический криз, торчу здесь, изображая из себя маляра, вместо того, чтобы
предаваться приятной беседе с оригинально мыслящей старушкой, попутно попивая
кофеек с вкусным, только что извлеченным из духовки печеньем? Вопрос был
простым, а ответа на него не было.
— Анна, а где ваши дети? — спросил я, идя на поводу у мысли о том,
что матери в обустройстве дома помогать должны были бы именно они, а не
посторонний, в сущности, человек.
Она равнодушно пожала плечами.
— Гуляют, играют. Эспера, как всегда, у Марии, а остальные живут
по своему распорядку.
— И вы за них совершенно не волнуетесь? — Анна кинула на меня чуть
удивленный взгляд.
— Разве я должна волноваться за них? Им никто не сделает ничего
плохого. Я знаю, вам уже говорили об этом. Так почему вы опять спрашиваете?
— Я имел в виду несколько иное. Мне кажется, вы как мать должны
беспокоиться о том, чтобы ваши дети получили полноценное образование. Они у вас
даже в школу не ходят. Только Эспера любит читать, а остальные целыми днями
болтаются без дела. Они у вас даже не приучены к тому, что матери нужно
помогать по хозяйству. Неужели вас не беспокоит, что они у вас растут
совершенно не приспособленными ни к жизни в семье, ни к жизни в обществе?
Снова пожатие плечами, только на этот раз она даже не обернулась в
мою сторону и ответила, не прекращая водить тонкой кистью по затейливым
изгибам, выпуклостям и впадинкам, украшающим дверцы буфета.
— Разве дети должны помогать родителям потому, что родители этого
требуют? Дети должны помогать только тогда, когда этого потребует их душа.
Когда они сами осознают, что помогать — это хорошо, это радостно, это приносит
удовольствие. Вот когда ребенок это поймет, родитель будет счастлив принять его
помощь. А иначе будет рабский труд из-под палки, и грош цена тому родителю,
который примет такую помощь, прекрасно понимая, что его ребенок злится оттого,
что его не пустили гулять с приятелями или в кино, негодует и не испытывает,
помогая маме, ни малейшего морального удовлетворения.
— Вы правы, безусловно, — согласился я, — но мне казалось, что в
таком возрасте, в каком находятся ваши дети, такое понимание уже должно быть.
Да, пятилетний ребенок может не знать и не осознавать, какая это радость —
помочь папе с мамой, но годам к двенадцати, по-моему, пора бы уже начать
взрослеть и соображать, что к чему. Именно это я и имел в виду, когда
спрашивал, не беспокоит ли вас это.
— Вы сказали: «Годам к двенадцати пора взрослеть и соображать, что
к чему». А кто сказал, что пора? Где это написано? Кто установил эту норму? И
потом, я прекрасно справляюсь сама, а если дети начнут мне помогать, я стану
чувствовать себя старой и немощной. Между прочим, Мария каждый день собирает к
обеду гостей и отлично справляется без посторонней помощи.
Мария, опять Мария. Даже в словах Анны я отчетливо чувствовал
старухино влияние. Интересно, как же это Мария ухитряется вкладывать в голову
соседки свои идеи, если они почти не общаются? Вот уже несколько дней подряд я
просиживал у старухи с утра до вечера, и за все это время Анна только пару раз
заглянула буквально на минутку, чтобы угостить Марию свежеиспеченным пирогом
или позвать Эсперу домой. Совместные посиделки у этих двух обитательниц одного
дома, очевидно, не практикуются. Тоже, кстати, странно. Ведь если Анна неглупая
женщина, ей должно быть интересно подолгу разговаривать с Марией. Впрочем,
возможно, раньше они много общались, а потом между ними кошка пробежала. Такое
бывает. Правда, я ни разу не слышал от Марии ни одного худого слова об Анне, но
это только свидетельствует об уме и душевной деликатности старушки, а вовсе не
об отсутствии конфликта.
— Скажите, Анна, — я все-таки решился задать вопрос, который меня
так мучил, — вы помните мужчину, с которым танцевали несколько дней назад на
балу?
— Конечно, — она обернулась и с улыбкой посмотрела мне прямо в
глаза. — Он умер, погиб, я слышала об этом по телевизору. Вы хотите спросить,
как я живу со всем этим?
— Ну, в общем... — все нужные слова мгновенно вылетели из моей
головы, ибо такой прямоты я, признаться, не ожидал. — Наверное, это очень
трудно: знать, что любой мужчина, который вас полюбит, обязательно умрет.
Анна расхохоталась, звонко и переливчато.
— Как интересно вы говорите! Любой мужчина, который меня полюбит,
обязательно умрет... Все мужчины обязательно умрут, это закон, так устроена
жизнь. И вы тоже умрете. В этом смысле на мне не лежит никакой ответственности.
Просто те мужчины, которые захотят меня завоевать, увлечь, женить на себе и все
такое, вот эти мужчины умрут несколько раньше. Но какая, в сущности, разница,
раньше или позже, все равно результат один и тот же.

— И вам их совсем не жалко? — подивился я такой откровенной
циничности.
— Их? Нет, не жалко. Они сами этого хотели. Их честно
предупреждали и посторонние люди, и я сама. Но они сделали свой выбор. Почему
нужно жалеть людей, которые делают сознательный выбор и готовы пожинать плоды
своих решений? По-моему, эти люди заслуживают не жалости, а уважения.
— А вы? Разве вам себя не жалко?
Анна посмотрела на меня с нескрываемым изумлением.
— Почему я должна себя жалеть? Разве со мной что-то не так?
— Но ведь вы не можете никого полюбить. То есть нет, не так... — Я
отчаянно путался в словах, пытаясь выразить мысль, только что пришедшую мне в
голову. — Вы можете встретить мужчину, к которому потянется ваша душа, но вы
будете знать, что если он ответит на ваше чувство, то в ближайшее время умрет и
вы снова останетесь одна. У вас остается только два пути: или любить его и
принести в жертву року, который над вами висит, и в итоге потерять любимого,
или не пускать любовь в свое сердце и, сцепив зубы, вычеркнуть такого мужчину
из своей жизни. Разве это не страшная участь?
Она аккуратно положила кисть на кусок картона рядом с ведром,
сделала несколько шагов и уселась на ступеньку, ведущую на веранду.
— Вы правы, — негромко проговорила она, глядя куда-то вдаль, то ли
на дом с противоположной стороны дороги, то ли на птичку, спрятавшуюся в густой
кроне дуба. — Но никто никогда не думал об этом так, как вы. Все говорят только
о том, что случается с теми, кто приближается ко мне. О том, как живу я и что
происходит со мной, не думает и не говорит никто. Вы — первый. Знаете, меня
никогда в жизни никто не пожалел. Ни разу.
— Почему? Рядом с вами не было тех, кто мог бы вас пожалеть,
посочувствовать вам?
— Никому в голову не приходило, что я нуждаюсь в жалости и
сочувствии. Все думали, что я такая сильная, самостоятельная, никогда не
жалуюсь, не плачу, не ною, значит, у меня все хорошо. А вы могли бы меня
пожалеть?
— Я уже это сделал.
Я тоже оставил валик и присел на ступеньку рядом с Анной.
Неожиданно она прислонилась ко мне и уткнулась лбом в мое плечо. Я осторожно
обнял ее за плечи и начал тихонько покачивать, словно ребенка баюкал. Ее
обнаженная рука была холодной, но в этот раз она не показалась мне ледяной.
Просто прохладной. Так мы и сидели, обнявшись и молча покачиваясь, и я поймал
себя на том, что в этом объятии не было ни капли эротики, ни грамма
чувственности. Я перестал видеть в Анне желанную красавицу. Странно, но в тот
момент я чувствовал себя ее другом.
И тут же предательски зашевелились сомнения: а не слишком ли
близко я подошел к Анне? Ведь злому року неизвестно, с какими намерениями, с
какими мыслями я сейчас обнимаю ее. Вдруг он решит, что и я должен пасть
жертвой необъяснимой трагической закономерности?
Я невольно отстранился и убрал руку.
— Ну что ж, будем продолжать? — в моем голосе было, видимо,
слишком много наигранной веселости, и Анна все поняла.
Она поднялась и снова взялась за кисть. Я тоже вернулся к своему
валику, но теперь наш разговор потек куда живее и касался он всего подряд, на
что натыкалась свободно гуляющая и ничем не ограниченная мысль. Начали мы с
того, чем отличается любовь от жалости и что между ними общего, а закончили
проблемой выращивания цветов и деревьев. Анна делилась собственным опытом, я же
рассказывал ей о садово-парковых дизайнах в разных странах мира, в которых
побывал за много лет гастрольных поездок. Когда Анна закончила красить буфет, а
я — стену, мы вдвоем принялись за перила и пол на веранде, не переставая
болтать.
— Спасибо вам, вы так меня выручили! Вдвоем мы управились гораздо
быстрее, я как раз успею приготовить обед. Вы останетесь?
Мне показалось, что Анна говорит искренне и будет рада, если я
сейчас не уйду.
— С удовольствием, — я не кривил душой. — Моя помощь вам нужна?
— Не могу злоупотреблять ею, — она с улыбкой покачала головой. —
Знаете что? Вы сходите пока к Марии, отдохните, она будет рада вас видеть. А
когда обед будет готов, я вас позову. Вообще-то...
Анна посмотрела на часы и задумалась.
— Ленч мы уже пропустили, а до обеда я, пожалуй, не дотяну, очень
уж голодна. А вы как?
— Умираю от голода, — весело признался я. — Какие будут
предложения?
— Тогда идите за Марией, пусть берет с собой все, что у нее есть
уже готового, и приходит сюда. А я сейчас быстренько посмотрю, что можно
разогреть или подать холодным.
Меня поразило, с какой уверенностью Анна отдавала свои указания.
Она, похоже, ни минуты не сомневалась в том, что Мария примет приглашение и
придет. Меня же начали одолевать сомнения: а вдруг Мария только что закончила
ленч и не голодна? А вдруг у нее в разгаре процесс приготовления блюд к
вечернему обеду с гостями? А вдруг у нее просто нет настроения идти в гости к
соседке? И я буду выглядеть совершенно по-дурацки.
Но мои опасения оказались зряшными. Старуха, выряженная в розовое
кружевное длинное платье, перехваченное красным пояском, тут же подхватилась,
побежала на кухню и принялась составлять на огромный поднос тарелки с
нарезанными кусками холодного мяса и какими-то салатами.
— Как кстати, — приговаривала она, открывая дверцы шкафчиков и
складывая в отдельный пакет сдобные булочки, печенье и куски вчерашнего пирога,
которым потчевала меня накануне, — Эсперу я покормила, а сама увлеклась фильмом
по телевизору и решила подождать, пока он закончится. А фильм оказался длинным,
две серии, но таким интересным, таким захватывающим, что я оторваться не могла.
И кушать хочу, и фильм смотреть хочу, сижу и разрываюсь между своими желаниями.
И только он закончился — тут и вы пришли! Надо мне купить новый телевизор и
поставить его на кухне.
На половине Анны мы вынесли стол и стулья прямо в сад ввиду
временной невозможности сидеть на веранде. Пикник удался на славу! Обе женщины
— старая и молодая — вместе составили чудесную пару собеседников, дополняя и
оттеняя друг друга. Не помню, когда я в последний раз столько смеялся.
И незамысловатая, наскоро разогретая вчерашняя еда казалась мне
необыкновенно вкусной и не идущей ни в какое сравнение с блюдами в самых
изысканных ресторанах. И воздух был таким свежим и ароматным, каким, казалось,
не был ни накануне, ни когда-либо раньше. И выращенные Анной цветы были самыми
красивыми и яркими на свете. И две женщины, сидящие со мной за одним столом,
были для меня в тот момент самыми любимыми, самыми умными и самыми красивыми.
Самыми дорогими существами на земле. Кажется, я впал в эйфорию.
В какой-то момент я понял, что пора прощаться. Нет, мои дамы не
поскучнели, не начали поглядывать на часы, не заговорили о делах. Просто я
вдруг понял, что пора. Что, если я пробуду здесь еще полчаса, все очарование
разрушится и потускнеет. Откуда пришло это чувство — не знаю, но оно было
ощутимым и настойчивым.
Я поднялся.
— Спасибо, милые дамы, за прекрасно проведенное время.
— И вам спасибо, — почти хором откликнулись они и рассмеялись.
Не понимая, что со мной происходит, я внезапно наклонился и по
очереди расцеловал обеих в щеки, Марию — в теплые, мягкие и морщинистые, Анну —
в упругие и прохладные.
Я удалялся прочь от знакомой калитки, не оглядываясь, но точно
зная, что они смотрят мне вслед.
_________________
Крики, лица, толкотня...Застрелитесь без меня.

[їз!Є5Ў:::ой!OK?]

* * *
Наутро я встал с четким и ясным осознанием того, что мне пора
уезжать. Откуда взялось это чувство? Ведь накануне вечером его еще не было, и,
даже засыпая в мягкой гостиничной постели, я строил планы на сегодняшний день и
предавался размягчающим мечтам об утренней прогулке и о визите к своим знакомым
дамам. Мне хотелось сделать обеим что-нибудь приятное, и я вспоминал, какие
товары видел в местных магазинах, и прикидывал, какие славные и радующие душу
подарки можно было бы сделать Анне и Марии.
Но утром от этих благостных мыслей не осталось и следа. Я
почувствовал, что мне пора уезжать. Нет, не так... Не «пора» уезжать, а
«можно». «Пора» подразумевает, что я засиделся в гостях и мне нужно
возвращаться к делам, которые ждут, или освободить от своего присутствия
хозяев, у которых свои заботы. Слово «можно» несет совершенно иной смысловой
оттенок: я завершил здесь свои дела и имею право возвращаться. Но какие дела я
завершил? Я вообще и не по делу сюда приехал, в эту деревню, даже и не приехал,
а пешком пришел, через лес, потому что заблудился. Я оказался здесь совершенно
случайно. Какие у меня могут быть здесь дела? «Никаких», — твердо ответил я сам
себе и отправился умываться и бриться. И пока я, водя по лицу то помазком, то
бритвенным станком, смотрел на себя в зеркало, ответ пришел сам собой. Я сделал
то, что должен был сделать.
Господи, но что такого я сделал? И что должен был сделать? Да, я
помню прекрасно, как в первый же день начал удивляться установившимся в деревне
порядкам, правилам, законам и нравам, и остался именно потому, что хотел
понять. Может быть, ощущение завершенности возникло оттого, что я все понял? Да
нет же, ни черта я не понял! Самое любопытное, что уже на второй день желание
понять, откуда взялись эти диковинные порядки и законы, потухло и исчезло. Я
просто узнавал эти правила и принимал их как должное, перестав поминутно
удивляться. Так что же, что? Что я должен был сделать?
Ответа я не знал, но определенно чувствовал: я это сделал. И
теперь могу уехать.
Я спустился в ресторан, позавтракал, предупредил портье, чтобы
приготовили мой счет, пока я соберу вещи. Но внезапно передумал подниматься в
номер. Какие такие у меня вещи? Я же попал сюда, заблудившись, у меня с собой
был только бумажник с документами, кредитными картами и наличными деньгами, так
он и сейчас при мне, в кармане куртки, а туалетные принадлежности я покупал
прямо здесь. Не тащить же их с собой в поселок, у меня там все есть.
Портье не выказал ни малейшего удивления тем, что я уезжаю без
вещей, взял мою кредитку, через минуту протянул мне чек, который я подписал. Ну
вот и все. Теперь пойду попрощаюсь со своими приятельницами и попрошу, чтобы
кто-нибудь из детей Марии показал мне короткую дорогу в поселок. Помнится, Лаки
при первой нашей встрече говорила, что по короткой дороге можно добраться до
поселка чуть ли не за четверть часа.
Выйдя из гостиницы, я пошел по хорошо знакомым улицам к дому Анны
и Марии, смутно ощущая в душе какие-то сомнения. Что-то я делаю не так. Или не
туда иду, или не с теми мыслями, или не с тем настроением... Но ведь я иду
всего лишь попрощаться перед отъездом, как и положено среди воспитанных людей,
особенно если они хорошо друг к другу относятся. Почему же ноги буквально
отказываются идти в том направлении? Ничего не понимаю!
— Здравствуйте, — послышался у меня за спиной негромкий, но такой
знакомый голосок. Я обернулся и увидел Эсперу.
— Эспера? — удивленно воскликнул я. — Что ты здесь делаешь? Ты же
почти никогда не гуляешь, все время сидишь или дома, или у Марии.
— Вы сегодня уезжаете, и я подумала, что надо показать вам дорогу,
— девочка смотрела на меня приветливо и ласково. — А то вы опять в лесу
заблудитесь.
Ну и скорость распространения информации в этой деревне! Еще и
получаса не прошло с того момента, как я сказал, что уезжаю, и попросил
подготовить счет, а дочь Анны уже узнала об этом и даже вышла мне навстречу.
Судя по тому, что она подошла ко мне сзади, а не со стороны улицы, на которой
стоит ее дом, Эспера добиралась каким-то сокращенным путем, вероятно, через
проулки и чужие сады. Спасибо Анне, она послала дочь, чтобы та показала мне
дорогу. Ей ведь и в голову не пришло, что я собираюсь зайти попрощаться.
Думала, наверное, что я так и исчезну, не сказав ни ей, ни Марии доброго слова
перед отъездом. Да, пожалуй, теплым отношением к себе Анна не избалована. Но
почему именно Эсперу она прислала? Слабенькую и больную девочку, а не грустную,
но вполне здоровую Лаки и тем более не энергичных, подвижных сыновей, Буллита
или Акси?
— Тебя мама послала меня проводить? — спросил я Эсперу.
— Нет, я сама пришла.
— А как ты узнала, что я уезжаю?
— Это все знают.
Странно, но я уже не удивился. Впрочем, как я уже говорил,
удивление местным порядкам перестало меня посещать.
— Но почему, если все знают, что я уезжаю, пришла именно ты? — не
отставал я. — Ты ведь так плохо себя чувствуешь, ты болеешь.
— Я должна, — непонятно ответила Эспера. — Так велит моя душа.
Пойдемте, нам вон в ту сторону.
Я послушно двинулся за ней следом, испытывая облегчение и покой.
Сомнения перестали меня терзать, и появилось ощущение, что вот теперь я все
делаю правильно.
Мы шли совсем недолго, минут десять, наверное, и я краешком
сознания отметил, что почему-то ни разу сам не вышел на эту дорогу, хотя она и
не бог весть как далеко пролегает от моих обычных ежедневных прогулочных
маршрутов. Ну что ж, деревня есть деревня, в ней много такого, чего я не
понимаю и теперь уже не стремлюсь понять, просто принимаю так, как оно есть.
— Поселок вон там, — Эспера остановилась и махнула рукой. — Уже
совсем близко, вы не заблудитесь. Идите все время прямо. Я дальше не пойду. Мне
пора возвращаться домой.
— Спасибо тебе, Эспера, — тепло проговорил я. — До свидания.
— До свидания.
Я хотел было попросить ее передать привет матери и Марии, но слова
застряли у меня даже не в горле, а где-то в груди.
— Можно, я поцелую тебя на прощание?
— Конечно.
Она подставила чистый высокий лобик, я наклонился и прижался к
нему губами. Я хотел сказать, что еще вернусь и мы обязательно снова увидимся,
но и эти слова отчего-то растаяли, едва родившись в сознании. Меня переполняли
одновременно благодарность и покой, мне хотелось как-то сказать об этом Эспере
и попросить непременно передать мои слова Анне и ее соседке, но в то же время я
откуда-то знал, что говорить не нужно. Нельзя. Нужно просто чувствовать.
Пройдя пару десятков шагов, я увидел впереди знакомые очертания
домов и купола местной церкви. Поселок оказался даже ближе, чем я предполагал.
Пока я добрел до своего дома, я изрядно устал, сердце колотилось в горле, по
спине и груди струился пот. Что же это такое? Там, в деревне, я часами ходил
пешком и нисколечко не уставал, напротив, чувствовал себя с каждым днем все
лучше и лучше. А здесь... Черт знает что! То ли воздух здесь другой, более
задымленный, и легким не хватает кислорода, то ли и в самом деле в деревне своя
особая аура, при которой и дышится легче, и спится крепче, и настроение
поднимается.
Едва войдя в дом, я немедленно залез в аптечку, о которой ни разу
не вспомнил, пока находился в деревне, выпил лекарство, принял душ и прилег на
кровать поверх покрывала. Кажется, давление подскочило. Жарко, душно. И левая
рука так знакомо немеет... Я устал. Я ужасно устал. Надо выключиться и поспать,
мне нужен отдых, длительный и полноценный отдых.
Этот отдых почему-то представился мне в виде глубокого прохладного
ночного озера. Я мысленно зажмурился и нырнул в его темные манящие воды,
мгновенно остудившие мое горящее тело. Мне стало так хорошо и спокойно! Я
заснул, и последней мыслью моей было: «Я абсолютно счастлив».
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я с ощущением
необыкновенной, доселе никогда не испытываемой легкости и радости. Направился в
кухню, чтобы выпить чаю, нажал кнопку на электрическом чайнике и вышел на
крыльцо с намерением забрать почту из ящика. Несколько писем и ворох газет,
накопившихся за время моего отсутствия. Я приготовил себе чай с шиповником и
уселся за столом с намерением просмотреть прессу.
Но что это? Моя фотография. Почему-то в черной рамке. Некролог...
Я умер.
Я умер. Меня больше нет.
Так вот оно что... Теперь все встало на свои места. Все мгновенно
стало ясным, четким и логичным. Мария — это Жизнь. Старая, мудрая, бесконечная,
любящая и благодарная, умеющая радоваться всему живому. Полная сил и энергии.
Анна — Смерть. Холодная, одинокая, не имеющая права на любовь. Ее дети — это ее
орудия. Грустная и подавленная Лаки — смерть в результате самоубийства,
агрессивный Буллит — смерть от чужого насилия, Акси — несчастный случай, Эспера
— болезнь. Меня провожала Эспера...
Спасибо тебе, господи, за то, что ты послал мне легкую смерть, что
я не мучился, не страдал. Спасибо тебе за то, что в последний миг своей жизни я
испытал ощущение абсолютного счастья и покоя. Теперь я знал, что именно я
сделал в деревне, какое дело завершил. Я научился любить и благодарить Жизнь и
подружился со Смертью. Я перестал сторониться Анны и в то же время перестал
испытывать странную, необъяснимую тягу к ней. Я больше не испытывал к ней ни
страха, ни вожделения. Я принял Анну-Смерть такой, какая она есть, я проникся
искренним теплом и расположением к ней, я сидел с ней и с Марией за одним
столом, разговаривал с ними, смеялся и был счастлив. Я сделал самое главное:
сбалансировал свои отношения с Жизнью и Смертью, с Марией и Анной, принял их
обеих и полюбил, и за это мне была послана легкая, быстрая и счастливая
кончина.
Вот почему меня мучили сомнения, когда я шел к Анне и Марии
прощаться. Разве можно окончательно прощаться с Жизнью? Мария делает все, что в
ее силах, чтобы оставить тебя на этом свете, а ты, неблагодарный, собираешься
сказать ей: «Хватит, отстань, уйди, я не хочу тебя больше видеть!» И разве
можно навсегда прощаться со Смертью? Она сама знает, когда назначено ваше
следующее свидание, и придет на него независимо от твоих планов и желаний. Ты
не можешь сказать ей «прощай», не в твоей воле уйти от нее и больше не
возвращаться, ты можешь только произнести: «Я с благодарностью жду тебя и готов
к встрече, когда бы ты ни пришла». Вот почему я испытал облегчение и чувство
«правильности», когда свернул с пути, ведущего к дому Анны и Марии, и
отправился вслед за Эсперой в поселок.
Теперь все правильно. Теперь все сходится.
Спасибо тебе, Мария. Спасибо тебе, Эспера. Спасибо тебе, Анна. Я
всех вас люблю и всем вам благодарен.

* * *
Я бежал по дороге, ведущей из поселка в деревню. Бежал, что было
сил. Я понимал, что времени у меня совсем мало и мне непременно нужно успеть
найти Марию и спросить ее...
Вот знакомая улица, вот дом, в который я приходил каждый день.
— Мария! — закричал я что было сил.
Время утекало с невероятной скоростью, его оставалось все меньше и
меньше, но обязательно нужно было задать свой вопрос и получить ответ.
— Мария!
Она стояла на крыльце и улыбалась, как будто ждала меня.
— Мария! — я с трудом перевел дыхание. — Вы говорили, что бог
всемогущ и нет на свете ничего того, что он не создал бы по своей воле. Есть
бог, но нет дьявола. Есть рай, но нет ада. Тогда почему он создал смерть? Зачем
нужна смерть, если жизнь так прекрасна, даже когда она невыносимо тяжела? Любая
жизнь, даже самая страшная, лучше смерти. Так зачем он создал смерть? Чтобы
заставить нас страдать?
— Нет, голубчик. Богу не нужно, чтобы вы страдали. Страдание — это
ваш собственный выбор. Люди сами решают, что в данный момент жизни при данных
обстоятельствах они должны страдать. Они могут этого не делать. Они не обязаны.
— Тогда зачем же, Мария? Зачем бог создал смерть? Скажи мне, я
должен понять.
— Бог создал смерть единственно для того, чтобы люди научились
любить и ценить жизнь. Только в сравнении со смертью вы постигаете красоту и
очарование жизни. Люди ничему не верят на слово, они во всем должны убедиться
на опыте. Чтобы понять, что лед холодный, они должны сунуть руку в огонь и
узнать, что такое «горячее». Чтобы научиться любить и ценить жизнь во всех ее
проявлениях, люди должны видеть смерть. Видите, голубчик, как все просто. А
теперь попрощаемся. Вам пора.
Отведенное мне время таяло, как снег под лучами солнца. Осталось
всего несколько снежинок, и их хватило ровно на то, чтобы увидеть, как стоящая
на крыльце Мария машет мне рукой и улыбается. Улыбается ласково и немного
грустно.
_________________
Крики, лица, толкотня...Застрелитесь без меня.

[olezhek]

Где фотки?
_________________
12:00 Barkas~->arwen~: а ты почитай сообжение умствено развитого интелектуала имя которого писать даже противно в чате

[їз!Є5Ў:::ой!OK?]

какие? Олежик, ты чего? Впарился?Какие фотки?
_________________
Крики, лица, толкотня...Застрелитесь без меня.

[olezhek]

[їз!Є5Ў:::ой!OK?]

это ты насчет чего?
_________________
Крики, лица, толкотня...Застрелитесь без меня.